Евгений Евтушенко: "Я стукнул кулаком, возражая Хрущеву, и он медленно мне зааплодировал"
Писателям было что вспомнить и что обсудить. Беседа получилась из разряда "из песни слов не выкинешь". Но жесткие газетные рамки не позволяют напечатать ее целиком. Мы выбрали для вас самые любопытные моменты.
"На Запад - с пулеметами"
Михаил Веллер (М. В.): - Женя, невозможно не сказать несколько слов о громчайшем скандале эпохи - когда Евтушенко в Париже опубликовал свою биографию и получил за нее гонорар. Союз писателей подох от ревности и злости.
Евгений Евтушенко (Е. Е.): - Для понимания этого эпизода важна предыстория. Однажды Хрущев пригласил меня на празднование Нового года. А я выступил в защиту Эрнста Неизвестного и других художников. Когда я сказал: "Никита Сергеевич, пожалуйста, не надо, зачем вы талантливыми людьми расшвыриваетесь?" - Хрущев стал кричать на Неизвестного. Помню, когда он кричал: "Забирайте ваш паспорт, убирайтесь вон из нашей страны!" - я сидел рядом с Эриком, между ним и Фурцевой, и Фурцева, прикрыв колени Неизвестного и свои краем скатерти, гладила его по коленке, успокаивая.
И в этот момент он меня так понес и стукнул кулаком: "Горбатого могила исправит!" Я хотел стихи прочитать, а композиционно почувствовал - это конец, все, ничего я не буду говорить. Тогда я тоже стукнул кулаком, так что у них чуть не выскочили глаза из орбит. И я ему сказал: "Никита Сергеевич, прошли те времена, когда людей исправляли могилы. И надеюсь, что навсегда!"
И вот тут начался вой! Только что все выли Неизвестному: "Вон его, вон его!" А теперь переключились на меня.
И в этот момент Хрущев встал и посмотрел на них. И знаете что? У него в глазах было, как Эрик тогда заметил, что-то паханское. И вдруг он обернулся ко мне, потому что понял мою подачу ему, и не то что бурно, но раза три медленно, как в замедленной съемке, сдвинул ладоши: зааплодировал.
Вдруг ко мне подходит помощник Хрущева и говорит: "Евгений Александрович, вот там бумаги ваши задержали, в Германию вы должны ехать. Так вот, я сейчас Никите Сергеевичу доложил, сейчас хороший момент был. К вам сейчас подойдет Никита Сергеевич, только вы, ради бога, не скажите ему что-нибудь бестактное".
Подходит Никита Сергеевич ко мне, к моему столу, и говорит: "Вот это твоя вот жена, да?" - показывает на мою жену Галину Семеновну. "Да, - говорю, - это моя жена". Он здоровается, обнимает меня левой рукой и ведет туда, в зал, где танцульки. И говорит мне полушепотом: "Слушай, все - ты поедешь в Германию, все в порядке. Ты учти, ты улыбайся, улыбайся! Пусть они видят, что я тебя обнимаю. А то они тебя сожрут! Сожрут и пуговицы будут выплевывать".
Так он меня проводил, и я поехал в Германию.
В Германии у меня неожиданно заболел зуб, раздуло флюс. А из Москвы - телеграмма, из ВААПа (Всероссийского агентства по авторским правам. - Прим. ред.): "Немедленно напишите вашу биографию и пошлите ее прямо в Америку, потому что там из-за этого задерживают выпуск книжки". Они не думали, какую автобиографию я напишу и какого она будет размера. А выходить мне из отеля с моим флюсом было некуда, и я развспоминался. Написал 100 страниц. И отправил прямо издателю в Америку, как в ВААПе и сказали.
А в Германию меня пригласил редактор журнала "Штерн" Генри Наннен. Он увидел, что я что-то царапаю, и спрашивает: "Что это вы там пишете?" Я говорю: "Биографию свою". - "А вы не можете дать нам почитать?" - "Почему бы нет".
Когда Генри Наннен прочитал перевод моей "Автобиографии" на немецкий, он спрашивает: "Женя, а вы кому-нибудь из советского начальства это показывали?" Я говорю: "Где ж я мог показывать, когда я здесь нахожусь? А зачем это показывать?! - гордо сказал я. - У нас теперь свобода!" Вот тут я всегда был наивным. И до сих пор попадаюсь на удочку. Мне всегда хочется верить в хорошее.
|
Но все-таки в последний момент Генри мне сказал: "Вы знаете, это может привести ваших в раздражение. Просто из-за того, что вы не спросили разрешения".
Когда я возвращался в Россию, я, простите, думал, что меня будут с оркестром встречать. Ну, шутливо говоря. И вдруг меня ждет машина, в ней Галя - моя жена. На ней нет лица: "Там тебя ждет машина ЦК - помощник Хрущева Владимир Семенович Лебедев. Он очень рассержен твоим поведением". Я говорю: "Каким поведением?" - "А это уж ты с ним говори". Ну я поехал к нему.
А в это время я привез из Франции подарок - огромный подарок нашей стране - просьбу Шагала вернуться в Россию. Марк Шагал, когда меня принимал, сказал: "Я хочу умереть в Витебске. Я хочу отдать все картины, принадлежащие мне, а их довольно много, в дар России. Пусть мне дадут маленький дом за них, и я буду жить потихонечку и потихонечку умру".
Я говорил: "Витебск - он другой сейчас, вы его не узнаете". Его жена стала плакать и ушла в другую комнату. С дочкой был просто обморок, когда он мне все это говорил.
Я ему сказал, что можно сделать. "Единственная возможность, если только Хрущев это может решить".
Тогда он пошел наверх, на второй этаж, взял книгу репродукций своих и написал на ней с одной опиской по-русски: "Дорогому Никите Сергеевичу Хрущеву с любовью к (и вот тут он сделал ошибку, я это понял) НЕБУ и нашей общей Родине". То есть вместо "к нему" он написал "к небу". Поразительно, да? А я, когда увидел это, сказал: "Вы хотели написать здесь "к нему". Он сказал: "Да-да, сейчас поправлю". И он поправил. И там заметная поправка в этом автографе.
Эту просьбу по моей инициативе поддержал посол Виноградов и французский генсек Морис Торез.
И вдруг Лебедев Владимир Семенович, к которому я все равно очень хорошо отношусь... Я ему сначала показываю Шагала. Он смотрит и говорит: "А что это такое?" Он никогда не слышал, кто это такой... "Это художник, который уехал, но он уехал не по политическим причинам. Он просто там остался и никогда не выступал против Советского Союза". - "А это что, какие-то евреи тут?"
И вдруг он увидел в альбоме знаменитую картину "День рождения": двое летают под потолком и целуются. И говорит: "А это что такое? Евреи, еще и летают. Вы что, сошли с ума, Евгений Александрович, от вашей заграницы? Вы что там написали в автобиографии?!"
Я не понял, говорю: "Я ничего плохого не писал. Писал, что я думал". - "И вообще, почему вы даже ни с кем не сочли нужным посоветоваться?!" Он даже ничего не говорил о смысле того, что там было написано. "Вы что! Тут такой скандал поднялся! И нас обвиняют в том, что Никита Сергеевич вам покровительствовал, выпустил вас за границу, хотя его предупреждали о вас! Тут такое делается, вы там гуляете, пьете французское шампанское, а мы там тянем воз!.."
И тогда пошла проработка меня по полной линии. Например, в интервью немецкой газете я сказал, что, когда ехал в машине на первое выступление в Германии, так волновался, что сжимал руку Марии Шелл (сестре известного актера Максимилиана. - Прим. ред.). И вот меня за это просто громили: "Евтушенко, вместо того чтобы устанавливать на передней линии идеологической борьбы пулеметы, обнимается там!.." Мы должны были что, с пулеметами туда приезжать?!
|
"В Москве меня боятся"
М. В.: - В русской поэзии есть афоризм: "Поэт в России - больше, чем поэт". Как может такая формулировка прийти в голову?
Е. Е.: - Нет ни одного человека на Земле, я думаю, который столько раз выступал. Во-первых, я выступал только за границей в 96 странах. В 96! Но также я был во всех республиках Советского Союза. Во всех главных регионах Советского Союза! Есть, правда, места, где меня до сих пор боятся, избегают, чтобы я туда приехал. Я вот, например, очень хочу все время съездить в Тамбов, а там все время не хотят.
М. В.: - А почему?
Е. Е.: - Откуда я знаю?
М. В.: - Интересно.
Е. Е.: - Ну боятся... Вы знаете, где меня больше всего боятся?
М. В.: - Где?
Е. Е.: - В Москве. Когда, как вы думаете, Евтушенко в последний раз выступал в зале Московского университета? 30 лет назад!
Меня ни разу не приглашали в МГУ после того, как мое выступление там передавали по телевидению и трансляцию пришлось прервать.
...Так это больше чем 30 лет назад - это 1964 год!.. Я написал стихотворение "Качка". Написал, когда был в Северном море на шхуне "Моряна". Мы попали в качку в Ледовитом океане. А у меня нет морской болезни. И когда все профессионалы лежали, облевавшись, простите меня за выражение, я стоял за штурвалом. И лежавший на полу штурман, а потом капитан мне говорили, что делать и как выворачивать руль.
Там были такие строчки: "Качка!/ Все инструкции разбиты,/ Все портреты тоже - вдрызг;/ Лица мертвенно испиты,/ Под кормой - крысиный визг,/ И вокруг сплошная каша,/ Только крики на ветру,/ Только качка, качка, качка,/ Только мерзостно во рту".
И когда пошла трансляция моего университетского выступления (тогда ведь заранее передачи не записывали, все впрямую давали), они сочли, что я это про снятие Хрущева, - так совпало по времени! Это был первый случай у меня остановки передачи.
Второй случай был в 65-м году - я читал под камерами стихи о Есенине. И когда прочитал: "Когда румяный комсомольский вождь/ На нас стоит и кулаком грохочет" - на экранах телевизоров появилась табличка: "По техническим причинам передача прервана".
"Поэт в России - больше, чем поэт", - да эти слова для меня просто как выдышать было!
"Я навсегда поверил в братство"
...Всего два года назад я был на Грушинском фестивале. Я читал стихи для
42 тысяч человек, собравшихся на берегах Волги. Я читал свое стихотворение о матче СССР - ФРГ в 55-м году, когда все ждали, что будет какая-то бойня. Потому что на трибунах много фронтовиков и инвалидов, у них висели надписи на дощечках: "Смерть фрицам!", "Отомстим за "Динамо" (Киев)!".
Футболисты понимали, что сейчас на них смотрит вся Европа. Начали игру и играли очень корректно, с достоинством - а это была острая игра. Наши выиграли 3:2. И с поля уходили все в обнимку. Яшин, молодой еще, вышедший первый раз за сборную, отдал свои перчатки немецкому своему коллеге.
Психологически это было одно из самых больших событий в моей жизни - тогда я раз и навсегда поверил в возможное братство человечества, понимаете?
И когда я прочел стихи об этом, мальчик, который должен был все завершать своей песней, вдруг все понял и запел песню Окуджавы "У всех у нас одна победа" из "Белорусского вокзала". И эта 42-тысячная гора молодых в основном людей стоя запела. Они знали все слова до последней буковки, слова человека, которого на моих глазах исключали из партии, обзывали пошляком с гитарой и так далее. Я увидел там, что сделала поэзия шестидесятников, и как она осталась в сердцах людей, и что она будет жить вечно.
