• Главная
• Шоу-биз

Фото: Жена писателя и публициста Наталья Дмитриевна на открытии выставки «Александр Солженицын и его время в фотографиях».

- Игорь, как вы впервые увидели Солженицына?

- Собственно, первое мое знакомство с ним произошло заочно, в 1962 году. Я был уже постоянным автором «Нового мира», и однажды меня позвали в отдел критики: хотите почитать? Тайком. Дали кучку листиков, желтеньких таких, и заперли в кабинете. И я читал часа три.

- «Один день Ивана Денисовича»?

- Название сначала было «Щ-854». По номеру зека. А уже в «Новом мире» напечатано как «Один день…».

- И какое впечатление?

- Первоначально очень большое удивление. Поскольку уровень мышления, кругозор, манера рассказа - все в пределах сознания самого Ивана Денисовича, то было непонятно, сделано это изнутри или отстраненно. Знаете, бывают такие гениальные самородки, которые один раз напишут - и все. Пока я не дошел до сцены спора Цезаря Марковича со старым зеком под номером Х-123 по поводу Эйзенштейна. Тут мне все стало ясно. Стало ясно, что писатель - великого дарования, близкого к Толстому. А первая живая встреча произошла в дверях кабинета Твардовского, когда я уже заведовал отделом критики в «Новом мире». Я вошел, нас познакомили, он посмотрел на меня этак и сказал: «Ах вот вы какой!..»

- А какой он был?

- Он был с рыжеватой шкиперской бородкой, острые, проницательные, пронзительные глаза, которые схватывают моментально, как бы фотографируют тебя. Очень энергичный, сгусток мощной энергии. Мы работали с ним над текстом «Ракового корпуса». Мы бились до последнего, чтобы напечатать эту вещь, и на секретариате Союза писателей горой стояли за нее. Никаких замечаний политического характера у нас, конечно, не было да и не могло быть. Были мелочи. Очень хорошо помню то место, где герой романа Костоглотов думает о нравящейся ему девушке, медсестре Зое, как о «бабе» и о том, как бы уговорить ее где-нибудь уединиться. Понятно, что зек, только что приехал. Но я говорю: Александр Исаевич, мне кажется, Костоглотов - человек более интеллигентного склада, он вряд ли будет думать о Зое как о «бабе». Я еще молод был, да и не прошел через то, через что он прошел. Он не согласился. На самом деле прав был, конечно, он, а не я. 

- Вокруг «Нового мира» сложилась когорта особенных прозаиков. Он был человечески, писательски такой же, как все? 

- По судьбе, конечно, нет. Только Шаламов прошел через то же, что он. Но держался Александр Исаевич очень скромно, а иной раз даже и вызывающе скромно. Помню, как однажды он пришел на заседание секретариата Союза писателей с авоськой, а в ней яйца. Понятно, что в Рязани, где он жил, не очень-то хорошо было с продуктами. Но в этом было еще и вызывающее пренебрежение ко всему официозу... И еще всегда было видно, что он привык к жесткому самоограничению, точности расчетов, человек железной воли. 

- Ощущение, что не только судьба его строила, но он сам выстраивал судьбу, ведь так? 

- Мы не столь уж много общались, я не входил в его ближайший круг, но по всему, что он делал, это было видно. Когда он забрал рукопись «В круге первом» из сейфа «Нового мира», а потом его арестовали, было понятно, что он выстраивает свою тактику. Твардовский очень негодовал. У Твардовского было к нему особое отношение. Александр Трифонович был настолько предан литературе, страстно желая, чтобы она развивалась в русле правды и честности, что писатели, которых он печатал, были для него, как его собственные дети, он их оберегал, кровно в них был заинтересован, влюблялся в них. И когда твое литературное дитя, которое ты создал, вдруг начинает проявлять самостоятельность, делать так, как само хочет, это очень напрягало Твардовского. Он иногда орал, сердился на поступки Солженицына, но масштаб его понимал.

- А вы когда поняли его масштаб?

- А вот по первому впечатлению и понял. Хотя, начиная с «Матрениного двора», у меня были к нему претензии.

- Вы о них ему говорили?

- Я писал об этом. И когда мы встретились уже после его возвращения в Россию, он сказал, что знает мою статью «Солженицын-художник». Она напечатана в «Континенте» лет пятнадцать назад.

Этот номер с лагерных нашивок и был первым названием знаменитого рассказа «Один день Ивана Денисовича».

- Аналитическая. Он сказал, что читал и не согласен. Основная мысль там, что Солженицын, безусловно, великий художник, но он не принадлежит к тем писателям, которые создают действительно новое художественное направление типа Толстого и Достоевского. Что он работает в формах, как ни странно, типичных для моралистического искусства, по художественной методологии они не отличаются от лучших образцов социалистического реализма. Я приводил фразу Золотусского, который сказал как-то, что это первый советский антисоветский писатель. Очень точно.

- Это его обижало?

- Наверное.

- Но при этом вы перестали дружить с Войновичем, который десакрализировал фигуру Солженицына, написав на него пародию. Вас это настолько задело?

- Я всегда относился к Солженицыну с величайшим уважением. Я всегда считал и считаю его человеком абсолютно честным и искренним в исповедании веры, которой он верует. В нем нет личной корысти. Я не говорю, что он абсолютно ее лишен. Возможно, были какие-то соблазны, червячки тщеславия. Но, на мой взгляд, это никогда не было первичным. Для него служение идее - действительно миссия. Он верит в то, о чем говорит. Поэтому с ним можно спорить только на равных, только в формах прямого диалога и абсолютного доверия. А когда начинают что-то вычитывать из его психологии, придумывать за него - это негоже. Войнович, мне кажется, придумал какого-то жулика, прохиндея, себялюбца. Когда Войнович приехал из эмиграции, мы пытались об этом поговорить, но он ушел от разговора. 

- Почему вам пришла в голову идея заграничного журнала?

- Это был 1973 год. Канун высылки Солженицына. Но ни он, ни мы еще этого не знали. «Новый мир» разгромлен, Твардовский два года как умер. Я работал в это время в Институте истории искусств. Мой друг Юрий Буртин перешел в «Энциклопедию». Мы продолжали общаться и думали о том, что делать. То, что мы делали в период «Нового мира», надо было как-то продолжать. Мы находились в такой глухой опале, что не имели никакого выхода. Долгие годы полного молчания. И мы решили, что нет сейчас другого способа говорить правду и доносить правду до какого-то круга общества, кроме как затевать зарубежное издание. Ни «Синтаксиса», ни «Континента» тогда не было. Потому и возник этот, как говорят сейчас, проект. Почему именно к Солженицыну мы решили обратиться? К тому времени мы уже полностью знали, что он собой представляет, каковы его убеждения. И уже началась настоящая травля его. За границей печатали «В круге первом» и «Раковый корпус», «Архипелаг» был передан туда. Было понятно, что он изгой и очень скоро может быть выслан...

А когда состоялась отставка Твардовского, а после моя, мы увиделись с Солженицыным во дворе «Нового мира», и я, прощаясь с ним, сказал: Александр Исаевич, до встречи. Он в ответ: да нет, какие уж встречи сейчас… В том смысле, что начинается новая пора и вряд ли мы где-то пересечемся. То есть продолжать без дела приятельские знакомства - не его стиль. Я тогда это очень четко почувствовал. Очевидно, отсюда ощущение у некоторых, что он людей использует, как шахматы, что они нужны ему до тех пор, пока нужны. Я с этим не согласен. 

- Вы думаете, это результат особой сосредоточенности?

- Да. У него есть миссия, он ее должен выполнить. Не потому, что я ему безразличен. Судьба требует, ничего не поделаешь... Когда понадобилось, я написал ему и получил немедленный и очень доброжелательный отклик. Встречу он назначил очень любопытно: первого января в восемь часов утра в электричке, которая отходит от Белорусского вокзала.

- Он ехал в Переделкино, где жил у Чуковских?

- До Мичуринца. Оттуда ближе дойти, чем от Переделкина. Я был с женой... Мы с ним очень долго говорили, часа полтора или два. Он слушал очень внимательно, а потом сказал, что скоро все должно измениться, потому что он написал письмо вождям, они прочтут и поймут, что нужно делать. Речь шла о его знаменитом «Письме к вождям», где он объяснял им ситуацию и призывал перемениться и переменить режим. Это чисто просветительская вера человека в слово - в ней есть и какая-то инфантильность, и вместе с тем она вызывает восхищение. Вот он так верил. Можно смеяться над этим, думая, что это самонадеянность, а можно восхититься. Но на меня произвело большое впечатление, что человек, столько переживший, столько видевший, не очень отдает себе отчет в том, что в СССР этим бандитам, которые нами руководили и которые владели страной, им вообще до лампочки вся идеология. Что просить их отказаться от идеологии ради спасения страны - значит, не понимать психологии и мотивов этих людей. Потому что они живут не для этого и идеология им нужна для обмана. Поскольку это единственное внешнее, легальное оправдание их существования.

Его возвращение стало не просто знаком, а поворотом в истории России.

- Он всегда верил в то, что его слово повернет историю…

- Я думаю, что и пропутинские интонации последних интервью тоже с этим связаны.

- С идеалистической верой в добро?

- Что надо говорить с властью. И, может быть, поддержать власть в чем-то. По сути дела, он все говорил правильно. Когда он приехал с программой обустройства России, над которой вся либеральная тусовка смеялась, все же по делу было. Основная идея, что нужно строить Россию нравственную или никакую, - верная идея. А если нравственную - то давайте развивать гражданское общество, демократию снизу, из народа. Начинать с этого. И обязательно земство. Эти его мысли абсолютно совпадают с основной мыслью Ильина, который говорил о том, что переход от коммунизма к демократии в России невозможен непосредственно, что он обязательно должен пройти через стадию авторитарную. Но авторитарная власть в России, которая придет на смену коммунизму, национально ответственной будет только в том случае, если она поставит своей задачей развитие инструментов и механизмов демократии. Задача авторитарной власти заключается в том, чтобы то, что в стране не существует еще реально, как живой организм, было выращено. Потому что без участия всего населения в строительстве страны, то есть без демократии в самом неформальном смысле, современному обществу не обойтись. Только свободный человек может построить свободную страну. Именно это говорил Солженицын. Поэтому и расчеты его были правильные. И его позиции всегда точны, точны в глубоком стратегическом плане. Что никогда не совпадало с тактическими намерениями нашей власти. Никогда не хватало глубины исторического мышления никому, с тех пор как начался развал сталинского Советского Союза. Солженицын приехал сюда с программой, в которой была уверенность, что его слово будет услышано. Потому он проехал через всю страну… 

- А его обвинили в том, что покрасоваться хотел…

- А этот человек положил себя на алтарь своей миссии! Ему очень многое удалось. Конечно, он не думал, что только ему удалось. Тут много компонентов. Но его вклад огромен, он повернул общественное мнение Запада, да и на Россию его влияние будет только возрастать.

- Насколько его обижало непонимание?

- Полагаю, это должно было огорчать его. Но, мне кажется, он не унижался до того, чтобы чисто по-человечески раздражаться. Он был выше этого. 

- Что вы думаете сегодня, когда его уже нет, о его роли для России?

- Она колоссальна. Для ХХ века другой фигуры такой значимости нет. Может быть, рядом можно поставить Сахарова. Они равновелики, хотя совершенно в разных измерениях... На мой взгляд, разница между Солженицыным и Сахаровым заключается в том, что Сахаров был способен стать центром какого-то широкого общественного движения. То, что он делал в «Мемориале», в межрегиональной депутатской группе, - он объединял вокруг себя людей. Он был человек диалогичный. Солженицын - монологичный. Я считал, что после смерти Сахарова он мог бы стать во главе широкого демократического движения. И у меня был с ним на эту тему разговор. Он сказал, что нет, что он стар и ему нужно закончить литературные дела. Но я думаю, что дело все-таки в том, что он по самой природе своей - одинокий волк. Или волкодав. И низкий поклон ему за то, что он сделал. За то, что обогатил литературу, нас, Россию, за то, что перевернул этот мир. За то, что дал пример своей жизнью, жизнью не по лжи, пример невероятного человеческого мужества, невероятной человеческой высоты. На этом я всегда стоял и буду стоять, какими бы несогласиями это ни сопровождалось в диалоге с ним как мыслителем, духовной фигурой, культурным фактом. Это такой образец человеческий!

Смотрите также фотогалерею "Александр Солженицын. Фото из семейного альбома"