Герой Социалистического Труда товарищ Моцарт
Смоктуновский в СССР был синонимом артиста вообще.
Поэт - Пушкин. Солдат - Теркин. Лимонад - "Буратино". Артист - Смоктуновский.
Тринадцать букв, подходит.
Он именно что "подходил". Никогда его не любили так, как Рыбникова или Гурзо, и никогда не величали официально, как Черкасова или Ульянова. В кремлевских концертах не выступал, девочки под окном не караулили. Но в советской стране каждый, от вождя до разнорабочего, хотел казаться образованней, "культурней", чем был, - и для статуса всем чемпионам народной и государственной любви чего-то не хватало. Кумиры были чересчур простоваты, лауреаты - чересчур партийны. Тут-то и наставал черед Смоктуновского, с его неестественной, будто наклеенной улыбкой, единолично перекрывающего нишу интеллектуального лицедейства.
Он сыграл обе роли классического репертуара, считающиеся в актерском цеху Монбланами профессии - для кого-то недостижимыми, для кого-то пройденными: Гамлета и Порфирия Петровича.
Полюбился массам в облике народного мстителя Деточкина - интеллигента с отмычкой, который и хитрый замок вскроет, и того же Гамлета в самодеятельности сбацает. "Люба, я вернулся", - улыбался тот в финале, сняв шляпу, - и миллионам шаркало по сердцу: слишком мало прошло лет с той поры, как так же и оттуда же возвращались коротко стриженные образованцы, сроду не кравшие автомобилей.
В "Девяти днях одного года" произнес всенародно любимый монолог о дураках.
Даже Ленин в его исполнении был не жестикулирующий фигляр с кепкой, а мыслитель с сократовским лбом и в некотором роде вольтерьянец.
Ленинская премия за "Гамлета" и ленинская роль в 40 лет - для коллег-честолюбцев он был недосягаем. В каждом образе - и Гамлета, и Деточкина, и Моцарта, и театрального князя Мышкина - подпускал легкого аутизма, нотку неуловимого безумия. Оттого Мышкиным и Моцартом считался непревзойденным, а последнего играл даже трижды.
Ехидный умник, барин, книгочей - был притом не избавлен от налета сценического снобизма. Козинцев в "Гамлете" заприметил эту очевидную наклонность к манерности жеста и искоренял безжалостно.
К семидесятым Смоктуновский резко изменился внешне: ярче обрисовались птичьи губы, закудрявились прямые волосы, выше стал голос. Достигший всего уже к сорока корифей сделался образцовым Макиавелли - византийствующим комбинатором, инквизитором и иезуитом. Со стоячим воротничком и сожалеющим тоном, со сложенными вместе пальцами играл кардиналов и контрразведчиков, императоров и губернаторов, всесильных игроков и разного рода значительных лиц. Пушкинского губителя Геккерна и моцартовского губителя Сальери, банкомета Чекалинского в "Пиковой даме" и президента Рузвельта в "Выборе цели", прилюдно раздевающего родную дочь мистера Старкуэтера в "Краже" и мечущего нож в грудь Абдулову мафиозного короля в "Гении". Очень хотел сыграть Каренина, но Зархи предпочел Гриценко, которого Смоктуновский доводил до белого каления визитами на съемочную площадку и царственными поучениями, как играть уплывшую от него роль.
Он явил прослойку такой, какой она всегда мечтала выглядеть: стеснительными воинами добра в зрелости и саркастическими закулисными кукловодами в старости. Мышкиным и Ришелье в одном лице - какие ипостаси Иннокентий Михайлович в себе, видимо, и сочетал. Его мягкого голоса, мягкой улыбки и приятной уклончивости побаивались, чуя манеру змея - и великого артиста.
В школах за карточку Смоктуновского из киосков "Союзпечати" аж двух Киндиновых давали.
