И еще 17 строк в моем блокноте...

Ольга КУЧКИНА.

20 января 2014 00:00 0

Фото: Фото: www.photoxpress.ru.

Он вызвал меня в сад на свидание, когда я лежала в больнице издательства "Правда" с открывшейся язвой, прочитав где-то возвышенное: язва - болезнь неустроенности души. Как всегда, пижонский пиджак, фуляр на горле, ласковые глаза, быстро пробегавшая по пухлым детским губам улыбка-ухмылка, весь облик прекрасного утенка.

Катаев сказал о нем выразительнее: Артюр Рембо, написанный Рублевым.

В тот раз он спросил: можешь переодеться и сбежать из больницы? Зачем, спросила. Поехать со мной на спектакль на Таганку, сказал. Конечно, нет, ответила. И в ту же секунду: да, да, да. Конечно, переоденусь, и сбегу, и поеду. Не было случая, чтобы я отказалась от любого вызова судьбы, пусть даже такого смешного, как этот. И мы поехали на Таганку, и он отвел меня к Любимову, и познакомил с ним, и познакомил с Боровским и еще с кем-то, а потом усадил в кресло в зрительном зале и, прошептав на ухо, что должен быть на приеме у какого-то посла, исчез.

Щедрые дары его объяснялись не сверхъ-естественной красой одаряемого, а личной сверхъестественной эмоциональностью. Он был поэт до мозга костей, он был соткан из поэзии. Восхищение было его движителем. Проборматываемое словцо божественная слетало с его уст не задерживаясь, легко, как птица, я слышала его не раз в адрес многих женщин. Это - поэтово.

И еще 17 строк в моем блокноте... фото 1

И еще один его приход не забуду. С вестью о погибели. Андрей взял мой блокнотик и вписал в него семнадцать строк.

Сережа - опоздали

лекари!

Сережа - не закуришь

"Винстона",

смущающийся

до корректности,

служитель муз

без раболепия…

Еще во вторник,

кукарекая,

я сквозь окно тебя

высвистывал,

в живые заросли

ветвистые

на заседанье редколлегии!

Да что слова!

Одна софистика…

Такая чистота

раздавлена.

Бессильны заклинанья

чайников.

И нет ни бога

и ни дьявола,

а есть Всемирная

Случайность.

Чего уж - все равно

не выживешь,

Летучей Вечности

товарищ.

Из этой мглы тебя

не вызовешь.

Лишь ты ночами

вызываешь.

Он заведовал отделом поэзии в журнале "Юность", замечательный поэт Сергей Дрофенко.

Он был моя первая любовь. Точнее сказать, я была его любовь. Я поступила на первый курс журфака, когда он учился на втором. Юра Апенченко, Слава Холопов, Игорь Дедков, Толя Горюшкин, Женя Коршунов - была его компания. Все писали стихи, все блистали. Я не писала. Я переписывала их стихи. Они взяли меня в свою компанию из-за Сережи.

Прошло пятнадцать лет с хвостиком. Сережа был давно женат и родил сына, я - замужем и родила дочь. Мужская компания ужинала в Доме литератора: Сережа, Гриша Горин, Аркадий Арканов, кто-то еще. Горин и Арканов, по первому образованию врачи, кинулись помочь Сереже, когда тот, сидя за столом, вдруг начал задыхаться, посинел, и они, уверенные, что это сердце, уложили его на скамью и принялись делать искусственное дыхание. Вызвали "неотложку". Доктора констатировали смерть от удушья.

Сережа задохнулся, подавившись куском мяса. Требовались совершенно другие медицинские действия, горизонтальное положение усугубило ситуацию. Если бы знать…

Я вдохнула и не могла выдохнуть.

И еще 17 строк в моем блокноте... фото 2

_{"Оле, очень милой и красивой, которая сама как Рождество - с самыми рождественскими пожеланиями - Андрей Вознесенский". "Ахиллесово сердце". "Художественная литература". Москва. 1966. Фото: личный архив.}

Знавший нашу историю Андрей принес печальную весть осторожно, как бы деля ее пополам между нами двумя. В нем была необыкновенная внутренняя тонкость, не отменяемая никакой славой. Слава существовала отдельно, он - отдельно. Странная вещь, мы даже не говорили о его книжках. Конечно, я читала их. Языковая игра вызывала изумление. Но то было скорее умственное, нежели сердечное. Теперь я понимаю, что просто была не готова к его поэзии, ее масштабу, ее мирам.

Зато мы говорили о чужих книжках. "Былое и думы" была его любимая. Узнав, завопила: и моя, и моя!..

Спустя тридцать лет мы уселись рядышком на одном из сборищ в ПЕН-клубе, и он прошептал мне на ухо: а помнишь, как ты хотела иметь "Былое и думы", у тебя не было, а я мечтал подарить тебе!.. Он говорил шепотом, потому что уже терял голос, съедаемый злой болезнью.

…В театре Петра Фоменко он появился обычным пижоном, в красном шарфе, только тело терялось под белым пиджаком, настолько страшно исхудал, на лице больные глаза и застывшая больная улыбка, сам идти не мог, его вели под руки два молодых человека. Я подошла, обняла, отошла и заплакала.

Он захотел сам на людях отпраздновать свой 75-летний юбилей. Он захотел сам прочесть свои стихи. Мужественный великий поэт. Поддерживаемый теми же молодыми людьми, он приблизил микрофон ко рту и начал. В мертвой тишине до зала доносились лишь отдельные сиплые звуки. Это было душераздирающее зрелище и слушалище. Как будто не жизнь, а трагический театр или кинематограф.

У человека отняли инструмент певца - голос.

Его певческий дар оставался с ним до последнего срока.

Вижу скудный лес

возле Болшева.

Дай секунду мне

без обезболивающего...

Больше живым я его не видела.