Владимир ВОЙНОВИЧ: «Почему человек юморист? Это смех от бессилия»
Так представлена новая книга «Жизнь и необыкновенные приключения Ивана Чонкина. Книга III: Перемещенное лицо».
Я приглашена в загородный дом Владимира Николаевича.
- Ваш поселок называется Советский писатель - вас из советских писателей прогнали, а вы тут…
- Сейчас эти названия - Советский писатель, «Комсомольская правда», «Ленком» - всего лишь бренды, потерявшие прежнюю суть.
- Давно здесь живете?
- Три года. Пять лет назад у меня умерла жена Ира. Потом я встретил Светлану, тоже потерявшую мужа. Я о нашем браке написал стихи с такими строчками: «Две судьбы осиротелых мы с тобой свели в одну». Мне очень повезло на склоне лет полюбить и быть взаимно любимым такой женщиной, как Светлана.
- А как вам повезло создать народного героя Чонкина? Что это было, озарение, взяли и решили написать характер, что станет всенародно любим?
- Озарение имело место. Я стоял на площади Разгуляя в 58-м году, летом. Помните такое устройство - телега на двух колесах, сифоны. Там сидела полная тетя, наливала за 40 копеек газировку с сиропом и за 5 без сиропа. Я стоял, пил за 5 без сиропа и собирался ехать в журнал «Юность» со стихами. Стою, пью, слушаю. Газировщица рассказывает другой тете, какой у нее сын непутевый, 14 лет, ботинки 44-го размера, а уже пьет, курит, в милицию три привода, был бы отец, дал бы ремня, но нет отца, в начале войны ушел на фронт, полковник, и не вернулся. Я отнял 14 от 58, понял, что цифры не сходятся, и думаю: врешь ты все, не было у тебя никакого полковника. Я таких женщин много видел в армии, обычно они при столовых работали. Я тут же изменил свое намерение, не поехал в «Юность», а вернулся в общежитие, где жил тогда, и написал рассказ «Вдова полковника». О женщине, у которой был какой-то солдат, он ушел на фронт, она не получала писем и стала сама себе писать от его имени. В письмах она его награждала, повышала в званиях, войну он кончил у нее полковником, Героем Советского Союза. Но не вернулся, и она сама себе написала извещение, что он геройски погиб. А я стал думать: кем мог быть этот человек и как сложилась его судьба? Целый год я возвращался к этому замыслу, но героя не видел. И вдруг вспомнил такую картину: 52-й год, Польша, школа авиамехаников, плац для строевых занятий. Однажды я стою, смотрю, через плац идет битюг немецкий и тянет немецкую телегу на дутых шинах. В телеге никого нет. Потом вижу, под телегой лежит солдат. Ногой за вожжу зацепился, и лошадь тащит его по земле. А на другой день опять та же лошадь, та же телега, но уже наверху солдат, голова перевязана, и вид у него нелепый и геройский одновременно. Я спросил стоявшего рядом сослуживца: кто это? Он говорит: это же Чонкин, конюх. И все. И я когда вспомнил эту картину, я понял, что будет роман. Появилось ощущение удачи, еще не свершенной, но предстоящей.
- Я помню прогремевший рассказ «Хочу быть честным» - почему желание быть честным власть встретила в штыки?
- Ильичев, тогда второй человек в ЦК по идеологии, возмутился: Войнович хочет сказать, что в Советском Союзе трудно быть честным.
- Вся жизнь была в приписках, во лжи, но для того, чтобы это увидеть, нужна была своя судьба. Когда вы написали это, вы как бы программировали судьбу или просто слушали себя?
- И программировал, и слушал.
- Вы ведь уже были автором знаменитой песни «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперед от звезды до звезды…».
- И мог бы стать вполне преуспевающим советским литератором. Но я не мог. У меня натура была другая. И другая жизнь. Человеком руководят разные устремления. У кого-то корыстные, у кого-то честолюбивые. Я начинал писать слепо, но когда стал осознавать, куда это идет, я понял, что действительно хочу быть честным, чтобы мне было не стыдно жить. Пока я был плотником или солдатом, я знал, что мое мнение ничего не стоит. А тут понял, что встал на ступеньку, где я за что-то должен отвечать.
- Перед кем отвечать? Перед мужиком, с которым вместе служили?
- Во всяком случае, перед самим собой. Но и когда я служил в армии, мои товарищи знали, что я не предам, не солгу. Мне эта репутация была дорога. И когда я понял, что в советской литературе можно достичь каких-то высот путем лжи и заведомо бесчестных поступков, я знал, что не хочу этого.
- Когда вас исключали из Союза писателей, вы написали письмо, что не придете, поскольку спорить не о чем, у вас свое мнение, а у них то, что прикажут... Страшно не было? Идти против всех?
- Конечно, было. Но в это втягиваешься. Это сравнимо с войной. Человек приходит на войну, свистят пули, он вдавливается в землю, не может поднять голову. Потом привыкает, начинает ориентироваться, и уже не так страшно. Некоторым задним числом стало казаться, что диссидентство было безобидным занятием. Но это была жизнь очень небезопасная. Например, однажды меня отравили. В 75-м году меня вызвали в КГБ, сначала был не допрос, а разговор. А потом второй вызов: как бы вас вернуть в советскую литературу, вы такой хороший писатель. После чего я вышел оттуда больной. Подозреваю, был отравлен сигаретами.
- Вы стали болеть?
- Да, тяжело, долго и непонятно. В 92-м году я обратился к Ельцину, чтобы мне открыли дело. Ельцин распорядился. А они все равно крутились, а дело не дали. Сунули какие-то бумажки, что все сожжено. Была конференция «КГБ вчера, сегодня, завтра», я выступил и опять рассказал про это. И какой-то гэбэшник сказал: да, Войновича отравили, но все общество было отравлено.
- Мне рассказывала Белла Ахмадулина, как вы уезжали в эмиграцию и у вашей 7-летней дочери Оли отобрали подаренный Беллой грузинский медальончик, и Оля заплакала и бросилась к ней: у меня отнимают твой талисманчик! И Белла басом гаркнула, чтобы ребенку вернули игрушку. И игрушку вернули…
- Да. Мне предъявили ультиматум: или я уеду, или они со мной покончат. В 1980 году я написал письмо в «Известия», что вот позвольте через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, инженеров человеческих душ, академиков, лауреатов и депутатов, которые приняли или еще примут участие в травле лучшего человека нашей страны Андрея Дмитриевича Сахарова. Я много таких писем написал, но тут явился человек, который сказал, что уполномочен сообщить, что терпение советской власти и народа кончилось…
- А почему вы так лезли на рожон?
- А у меня другого выхода не было. Если уж вступил с ними в войну, надо воевать до конца.
- Вы родились с чувством юмора?
- Я читал у Жванецкого, он считает, что приобретенного не бывает. Но оно как-то развивается.
- Жванецкий замечательно говорит, кого выбирать из писателей, из женщин, из президентов. И одну черту называет неизменно: чтобы веселый человек.
- Быть юмористом - не значит быть веселым. Эта эстрадная юмористика, она к великому юмору никакого отношения не имеет. О Жванецком я не говорю, он замечательный. Сейчас я попробую сформулировать, что такое юмор, я никогда не формулировал. Почему человек юморист? Это смех от бессилия. Видишь какие-то пороки общества, человеческие пороки, и знаешь, что это безнадежно.
- Или стреляться, или смеяться?
- Совершенно верно.
- А когда вы писали сатирические письма к разным начальникам - для чего? Вы же не верили, что ваши письма помогут чему-то?
- Нет, я не верил. Но я верил, что они ставят начальников в смешное положение. Что над ними будут смеяться. Это ходило по рукам. И мне было приятно, что мои враги в дураках.
- Сейчас вам жизнь нравится?
- Моя собственная или жизнь страны? Мы как-то с Юрием Домбровским спорили. Он говорит: жизнь - это счастье, а смерть - несчастье. А я говорю: а я не знаю, жизнь - счастье или нет. Потому что она вся идет на фоне потерь бесконечных. После смерти моей жены Иры я впал в прострацию. Она 4 года умирала. Мне не то что было плохо. Мне было никак. Мы прожили без малого 40 лет. И я стал сразу очень сильно болеть. Это не вызывало во мне страха. Полное безразличие. Я сидел вечерами, мне не хотелось ни писать, ни читать, ни по телефону говорить, ничего. Иногда выпивал. Немножко.
- А то, что есть дети, не помогало?
- Помогало, но у детей своя жизнь, свои друзья, свои привычки, свои пристрастия. И это продолжалось три года. Мне помогла Светлана. Мы встретились и сразу поняли, что очень нужны друг другу. И я стал оживать. И писать. Закончил, наконец, свою эпопею о Чонкине. Пушкин писал: «И может быть - на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». На мой закат она блеснула.
- Вы живете на два дома: Мюнхен и Москва?
- Нет, я живу на один. Я живу здесь.
- Что изменилось в нашей общей жизни? «Хочу быть честным» - а по-прежнему врем…
- Ложь трудно искоренима. Если Чехов выдавливал из себя раба, нам надо всем народом выдавливать из себя лжеца. Рабство и ложь - рядом, одно от другого зависит. Лгут все и на всех уровнях.
- Но все-таки вы сейчас не пишете сатирических писем…
- Не пишу. Хотя есть о чем. Россия в конце концов вернулась сама к себе, к своей натуре. Народ действительно избрал себе то правительство, которого он хочет. Твердой руке он верит больше, чем свободе. Их не волнуют несправедливости, не касающиеся их лично. Но кризис может сильно изменить ситуацию. Люди верят, что все хорошее зависит от высших начальников. Значит, и во всем плохом тоже будут виноваты начальники. Хотя они очень умные, ребята там, наверху. Но ум у многих из них чисто полицейский: этих напугать, тех приручить. Это все по законам арифметики. А сейчас уже, наверное, по законам геометрии надо что-то делать.
ИЗ ДОСЬЕ «КП»
Владимир ВОЙНОВИЧ. Родился в 1932 году в Сталинабаде (Душанбе) в семье учительницы и журналиста. Работал пастухом в колхозе, на стройке, служил в армии. За правозащитную деятельность был исключен из Союза писателей в 1974 году. Автор знаменитой трилогии про Чонкина, а также книг «Иванькиада», «Москва-2042», «Монументальная пропаганда» и других, столь же язвительных, сколь, в сущности, и горьких. В 1980 году выехал в Мюнхен, в 1981-м лишен советского гражданства. С 1990 года разрешен приезд в Москву. Возвращены гражданство и членство в Союзе писателей.
БЛИЦОПРОС
- Что значит красиво стареть?
- Не знаю. Может быть, просто мало думать об этом. Не делать из этого трагедию.
- Главная черта вашего характера?
- Ради красного словца не пожалею родного отца.
- А какая черта вам нравится в других людях?
- Мне нравятся люди доброжелательные, не лживые, естественные.
- Если бы вы не стали писателем, кем бы вы стали?
- Летчиком. Я хотел быть летчиком всегда. Только недавно перестал хотеть.
- Есть ли у вас какой-нибудь девиз?
- Бог не выдаст, свинья не съест.
