Судьба рыжего
В речи на стадионе в Анн-Арборе перед выпускниками Мичиганского университета, профессором которого поэт станет в эмиграции, он скажет несколько простых вещей: «Старайтесь быть добрыми к своим родителям... старайтесь не восставать против них, ибо, по всей вероятности, они умрут раньше вас, так что вы можете избавить себя по крайней мере от этого источника вины, если не горя».
Еще он посоветует: «Старайтесь не обращать внимания на тех, кто попытается сделать вашу жизнь несчастной. Таких будет много - как в официальной должности, так и самоназначенных. Терпите их, если вы не можете их избежать, но как только вы избавитесь от них, забудьте о них немедленно».
И еще: «Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы... Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т. д.».
Исключительные ум и достоинство отольют личный опыт в безукоризненные формулы.
***
Он хлебнул на этой земле всего:
режимного существования в СССР, включающего тюремные нары и ссылку;
любви, включающей предательство;
славы, включающей отчаяние, неврастению и страх смерти;
смерти в США, включающей полное освобождение.
В советском суде, судившем его за тунеядство, на вопрос, почему он не работал, последовал ответ: «Я работал. Я писал стихи». Вошедшая в историю позорная судья Савельева спрашивала: «А кто это признал, что вы поэт?» «Никто…» - отвечал он, в свою очередь интересуясь: «А кто причислил меня к роду человеческому?»
Ему было двадцать четыре, и подруга его, семидесятипятилетняя Анна Ахматова, говорила: «Рыжему делают судьбу».
Он был рыжий. Он был еврей. Он был нелепый. Он окончил всего восемь классов и больше никогда и нигде не учился. В дальнейшем - только самообразование. Самостояние. Самоосуществление.
Он жил с мамой-бухгалтером и папой-фотокорреспондентом в знаменитом доме Мурузи на Литейном, где до него проживали Гиппиус с Мережковским. Носил длинные волосы, брюки дудочкой, ходил развинченной «свинговой» походочкой, умирал от запретных Дюка Эллингтона и Эллы Фицджералд. Со счетчиком Гейгера пропадал в геологических партиях - то в горах Тянь-Шаня, то в Якутии, то на Белом море, то на Дальнем Востоке.
Томик Баратынского произвел на него сильнейшее впечатление: он вошел в поэзию и пропал в ней. Тут же бросил экспедиции, решив, что с него хватит. Но до того вместе с двумя коллегами решил угнать самолет, чтобы переправиться за границу. Самолет был учебный, без людей. Дело происходило в Самарканде. Попытка не удалась. По возвращении в Ленинград был схвачен и брошен в КПЗ. На трое суток. Через трое суток отпущен.
Его любила самая красивая женщина Ленинграда - Марина Басманова. А он любил ее. Кажется, больше, чем она его. Может, не сначала, но потом.
Юная прелестная Мария, знатная итальянка русского происхождения, стала его женой на склоне его лет. Хотя о «склоне» в те дни никто и подумать не мог. Мария - в Нью-Йорке - родила Иосифу дочь. Марина - еще в Ленинграде - родила Иосифу сына.
В 1987-м ему была присуждена Нобелевская премия по литературе.
В 1989-м он, зная, написал:
Век скоро кончится,
но раньше кончусь я.
Он жил на тех вершинах духа, где сильно разрежен воздух, где все видно, а дышать больно.
