200 лет назад родился Михаил Юрьевич Лермонтов
Наверное, Лермонтова сегодня трудно преподавать в школе. "Основная линия" невнятно очерчена. В советские времена было ясно: цитируешь про "немытую Россию", которая, как известно, "страна рабов, страна господ", - и пятерка. Говоришь про мятущийся дух поэта, с детства страдавший под гнетом бабушки-крепостницы, - еще пятерка. Добавляешь про Печорина как "лишнего человека", далее соболезнуешь милому Максиму Максимычу как "человеку маленькому", а тут и четверть кончилась с хорошей оценкой в дневнике.
Для читающих поэзию в юношеском возрасте Лермонтов был предпочтительнее, чем Пушкин. У Михаила Юрьевича правили максимализм и разочарованность обществом, обида на "взрослых" или на "девушек". Я огрубляю, но все же Михаил Юрьевич, в подростковый период переживший смерть матери, разлуку с отцом, удушающую опеку бабушки, насмешки отвергнувших его барышень, был и будет идеальным поэтом для тех, кто еще только оканчивает школу. Кто "мятежный, ищет бури".
Знание нескольких языков, рисование, музицирование, чтение… И - ссоры отца с властной бабушкой. Истерики, крики, ограничения встреч, угрозы лишить наследства. Неудачные занятия в университете, где была и холера, остановившая процесс обучения где-то на семестр, и споры с профессорами, поскольку Лермонтов был начитан как-то очень широко, а вот системы, обязательной программы не знал. Он оказывался то умнее всех, то невежественнее. И попал в результате в Школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров, где даже читать не разрешали.
А потом - "Смерть поэта". Сейчас об этом стихотворении говорить можно с тем же усилием, с каким объясняешь ребенку, что были времена, когда существовали телефоны с наборными дисками. Представьте себе, какой силой обладало слово. Пока ты пишешь фразу (так же как вращаешь неподатливый телефонный диск), ты думаешь о мире, о читателе, о своей ответственности. И вот ты пишешь о смерти Пушкина, узнав подробности дуэли от своего домашнего врача. Стихотворение даже не напечатано, оно просто сошло с твоего пера и обошло уже в списках "весь свет", вызвав и восхищение, и негодование. Ты ставишь точку в некрологе там, где "на устах его печать". И тут приходит твой знатный дядя.
Дядя читает нотацию, обвиняет в оскорблении… Кого? Дантеса! Перо, бумага, и появляются строчки про "надменных потомков", "подлость прославленных отцов", "жадную толпу, стоящую у трона".
Был суд, была ссылка на Кавказ. Потом - еще одна ссылка. Вспыльчивый, нервный, то скучающий, то принимающий участие в самых диких армейских забавах, Лермонтов смог оставить после себя прозу, формировавшую русский язык. Оставил также споры литературоведам, темы для сочинений школьникам. Оставил Печорина. .
"- Послушайте, - сказал я, - или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место, и пойдемте спать". Так говорит Печорин, не Лермонтов, в ответ на попытку Вулича испытать судьбу в главе "Фаталист" в "Герое нашего времени".
Есть в этой фразе для меня не столько жестокость и подстрекательство к самоубийству, сколько презрение к аффектации и усталость. Усталость от того, что нет в жизни ничего, кроме двух полюсов: страсти и выстрела в висок или казарменной рутины (поиграли в карты, пошли спать). Поскольку строки эти написаны человеком, которому не исполнилось (а потом и никогда не исполнится) даже тридцати лет, начинаешь подозревать Лермонтова в "байронической" игре. В разочаровании напоказ, хотя именно Грушницкого за подобное разочарование Лермонтов высмеивает беспощадно. И я, как бывший подросток, очарованный когда-то Лермонтовым, почему-то считаю: последняя, роковая, вздорная по всем воспоминаниям современников дуэль с Мартыновым была вызвана именно этим.
Нежеланием идти спать, собирая разбросанные игральные карты.
