Одессит может получить Нобелевскую премию по литературе
36-летний Илья Каминский даже на родине не так популярен, как тот же японец Мураками, но его в США он известный поэт. Пишет сейчас уже по-английски, хотя в юности начинал свои первые стихотворные опыты на русском. Но корни и воспоминания - не отпускают. Илья не считает себя американским поэтом. И, как видим, даже на английском пишет о том, откуда и кто он:
"Моя семья, уроженцы Одессы,
Пышногрудые женщины,
Наивные, не умеющие взрослеть мужчины…
Все наши слова ветер, как перья из вспоротых перин, Как горящие перья, ввысь поднимаемые силой воспоминания"
Илья Викторович Каминский родился в Одессе в 1977 году. С 16-ти, то есть уже 20 лет, живет живет в США. Окончил Джорджтаунский университет с ученой степенью "бакалавр искусств", получил диплом юриста в Калифорнийском университете.
Поэт, переводчик, критик, профессор. Выступал в различных литературных центрах, колледжах и университетах США как приглашенный поэт и преподаватель.
Автор книг стихов "Musica Humana" ("Мьюзик Хумана") в 2002 году и "Dancing in Odessa" (2004), то есть "Танцуя в Одессе". За эту книгу стихов он получил премии Whiting Writers' Award, the American Academy of Arts and Letters Metcalf Award, the Ruth Lilly Fellowship, the Dorset Prize.
В 2005 г. ForeWord Magazine назвал сборник "Танцуя в Одессе" книгой года в поэзии. Его стихи регулярно публикуются в периодических изданиях США. Сейчас преподает литературное творчество в университете Сан-Диего.
Достоин или нет? Нравится и вам? Думаем, не многие читали английский стихи Ильи Каминского. Приводим несколько из них, из сборника "Бродячие музыканты", в переводе Полины Барсковой.
МОЛИТВА АВТОРА
Если уж приниматься говорить с мертвецами, То покинув своего звериного тела оболочку.
Переписывать и переписывть и переписывать всё одно и тоже стихотворение, Ибо оставлять страницу чистой – значит выбрасывать белый флаг.
Если уж приниматься говорить от имени мертвецов, следует ходить по краешку.
По краешку себя, следует превратиться в слепца,
Который умеет передвигаться по комнатам, Не расшибаясь о мебель.
Да я живу. Я улицы перехжу.
Вопросом задаюсь какое милые у нас тысячелетье на дворе Во сне танцую и смеюсь пред зеркалами.
И сон – тоже молитва, Господи.
Твоё я стану благославлять безумье,
Стану на чужом языке говорить о музыке,
Что нас будит, о музыке, что нами движет.
Что бы я ни говорил – это воззванье, обращенье, прошенье.
Да будут благословенны и чёрные-чёрные дни.
ТОСТ
Если ты этого сильно желаешь, это – не пустое --Теодор Герцль
Октябрь: грозди виноградные похожи
На девичьи кулачки, сжатые в молитве.
Память – шепчу я – не спи, не спи.
В моих венах
Протяжные слоги вьют свои верёвки,
Дожди проливаются из туч идиша образца восемнадцатого столетья, А может даже насытил эти тучи более древний язык, Которому был один закон – воображение.
Воображение! Совсем ещё юная девушка танцует польку, Страха не ведая, не понимая, что Б-г мертв (или спрятался под кроватью – в бессмысленном поджидании Мессии).
В моём краю, вечера приносят воду дождей – Тополя покрываются бронзой В вечернем дождевом свете, Что проникает и на эту страницу, Где я, О мои праотцы, Не умею толковать ваши сны Умею только молчанье из чашки Пить Глотать дуть лакать
ПОХВАЛА СМЕХУ
В том краю, где можно мять и разглаживать, В том городе, у которой нет национальной принадлежности, Который принадлежал всем ветрам одновременно.
Она говорила на языке тополей
А уши её подрагивали, когда она говорила.
Моя тётя Роза, Роза Ветров,
Пела хвалу миру аптек и цирюлен.
Душа её прямоходящая…Да и душа ли это?
(Не алименты ли душу ей заменяли?)
Она привечала уличных музыкантов и знала, Что дедушка мой отвечал в том краю за Равномерное распределение облаков по небу.
Его обьявили Врагом Народа.
А он-то с трамваями бегал вперегонки с помидорами в дырявых карманах.
А он-то нагишом отплясывал на столе прямо перед нашими окнами.
Онт расстреляли его.
А бабушку насиловал прокурор.
В бюрократическом рвении, он
Обмакивал своё перо бабушке между ног.
Но в неписанной истории человеческого гнева Немота исчезнувших, тишина исчезнувших Продолжает жить в телах выживших.
Вот и отплясываем, чтобы не упасть, не пропасть В пространстве между цирюльником и прокурором.
Моя семья, уроженцы Одессы,
Пышногрудые женщины,
Наивные, не умеющие взрослеть мужчины…
Все наши слова ветер, как перья из вспоротых перин, Как горящие перья, ввысь поднимаемые силой воспоминания.
ОДНАЖДЫ ИЛИ ДВАЖДЫ
За время жизни
Каждого из нас очищают от кожуры,
Как яблоко.
Остаётся голос,
Проникающий в самую сердцевину
Нашего существа.
Так посмотришь—слякоть, скабрезность, грязь.
Но форма, но очертание, но силуэт!
Вот она—радость.
Вот благодаря чему
Мы больше, чем тишина.
