Окно в природу: Грабежи без отмщенья
После такой поездки мы сидели за чаем с биологом Гордоном Хейбергом - он вспоминал, какие удачи ему сопутствовали как фотографу. «Самая большая вот эта, - сказал он, доставая из папки снимок. - Более часа у меня на глазах медведь отстаивал свою добычу. По-считайте, сколько волков азартно стремились её отнять».
Ситуация была такая: медведь по первому снегу подстерег на речке оленя. И одолел. Но удачу его заметили волки. «По моим наблюдениям, трем-четырем волкам медведь никогда не уступит. Но тут их было пятнадцать! Они остервенело бросались на медведя со всех сторон, побуждая его убежать. Но медведь не сдавался - вертелся, как заведенный, старался лапой достать самых дерзких. Волки действовали осторожно. Свалить медведя они не могли, старались осадой измотать зверя: одни - отдыхают, другие - действуют. И медведь наконец сдался, убежав в ольховые заросли».
Отнять добычу у слабого - обычное дело в природе. В Антарктиде я наблюдал, как матерый поморник заставил молодого собрата уступить ему погибшего пингвиненка. Уступил. Своё же поморник защищал с поразительной смелостью и отвагой. На камнях я нашел яйцо и присел находку сфотографировать. Поморник пикировал на меня, задевая лапами шапку, и успокоился, лишь когда я дело свое закончил.
Заядлым грабителем слывет коршун. Как охотник, он неумел - предпочитает подбирать падаль и всё, что ослаблено. Отдельный его прием - заставить кого-либо бросить добычу. Особо страдает от коршунов прирожденный рыболов - скопа. Коршун подстерегает птицу, когда в лапах скопа несет рыбу к гнезду. Беспрерывно атакуя, хищник заставляет рыболова бросить добычу и с необычайной ловкостью подхватывает её на лету. Скопа, привычная к взиманию этой дани, летит за новой добычей...
А в африканской саванне я наблюдал обычную для бабуинов картину. Апельсин, брошенный из машины, неизменно доставался вожаку стаи. Исключение составляли лишь малыши - им деспотичный старейшина дозволял апельсин съесть, остальные боялись даже глянуть на угощенье. Одному молодому самцу за то, что он осмелился взять близко упавший оранжевый мячик, вожак так поддал, что соплеменник по воздуху подобно мячу футбольному пролетел под горку метров пятнадцать.
В Африке наблюдали мы и другие случаи права сильного на добычу. Лев бесцеремонно прогонит гиен, пирующих на туше поверженной антилопы. А гиену опасается слабый, но хитрый шакал. Завладев чем-нибудь, он спешно уносит добычу в укромное место и там её пожирает - иначе отнимут.
|
Павший зверь недолго будет лежать в открытой степи. Первыми заметят его стервятники, патрулирующие в небе. И если один, заметив поживу, резко снижается - вся небесная стража пикирует в то же место. Помню, в Сомали «белый охотник» итальянец Джульяно, подстрелив антилопу, сказал: «Заметьте время. Через пять - семь минут на это вот дерево сядут грифы». Через пять минут грифы и появились. Они понимали: что-нибудь им достанется. Хранить мясо при африканской жаре невозможно. Отрубив топориком сколько надо было нам на обед и на ужин, остальное Джульяно оставил грифам. Они облепили добычу, как мухи. Но тут появилась гиена, наблюдавшая за снижением грифов. По праву сильного она с разбегу попыталась грудью пробиться к еде. Не получилось! Тогда гиена зубами отбросила двух-трех птиц и стала главной за этим «столом».
Последним в очереди на таком пиру оказывается стервятник, птица не сильная и хорошо эту слабость свою сознающая. Но и ей кое-что достается. Когда все едоки разлетятся и разбегутся, она тонким, как пинцет, клювом достает то, что осталось между костями.
Словно в награду за невозможность пировать вместе со всеми природа стервятника наградила способностью добывать особо лакомую еду, которой является содержимое страусиных яиц. Другие птицы-падальщики, обнаружив яйцо, не знают, что надо с ним делать. Стервятник же знает. Он находит где-нибудь подходящий камень, приносит в клюве его и начинает прицельно бросать на яйцо. Рано или поздно прочная скорлупа треснет, и тогда стервятник начнет торопливо проглатывать содержимое найденного «сосуда». Спешить надо потому, что много кругом охотников завладеть редким лакомством.
Отнять еду могут даже у леопарда. По этой причине один из самых добычливых в саванне охотников, часто лишь «пригубив» мяса задавленной антилопы, поднимается, держа добычу в зубах, на дерево и отдыхает - никто потревожить его не может, даже если и захотел бы.
В африканской саванне мы наткнулись на львами убитую ночью зебру. Говорю спутникам: «Если проявим терпенье, увидим, как львы вернутся к добыче». Ждали более часа. И не напрасно. «Кильватерным» строем прямо к нашей машине двигались львица, за нею пять львят и еще мама-львица. Семейство остановилось метрах в двадцати от машины, а первая львица подошла к зебре и, даже на нас не взглянув, стала... нет, рвать красное мясо она не хотела, просто, ворочая полосатую тушу, львица демонстрировала: «Эта добыча наша. И мы никому не позволим на нее посягать».
Есть еще в Африке заметная всюду птица с названием марабу. Обликом похожа на вышедшего в отставку чиновника. Она не решается боем что-нибудь отнимать, но это большой мастер хватать всё, что плохо лежит. Марабу проглотит птенца, шматок мяса около бойни, кость, окровавленную тряпку. У нас со стола в маршрутном приюте около озера марабу ухитрялся хватать со стола бутерброды и, проглотив, не убегал, а ждал очередного мгновенья что-либо схватить.
Иногда животные завладевают чем-либо маленькой хитростью. Всем известны приемы ворон и сорок. Парочка птиц садится близ конуры собаки и ждет, когда дворовому сторожу вынесут чашку с едой. Одна птица отвлекает собаку, дернув её за хвост, другая в то же мгновенье хватает из чашки еду. Пёс ярится от злости, однако косточку в миску уже не вернешь.
С такой же хитростью вороны грабят бакланов. Одна затевает свару с сидящим на гнезде рыбоедом. И когда разозленный баклан поднимается клюнуть задиру, другая ворона уносит из-под него яйцо. А недавно во дворе наблюдал я, как ворона по праву сильного выдернула из клюва голубя корочку хлеба, добытую им в мусорном ящике.
Силой росомаха отнимает добычу у тоже неслабой рыси. Синица-большак из-под клюва другого вида синицы выхватит зернышко. Но сородичи большой синицы, не соблюдающей очередь подлета к лазу в кормушку, могут дружно призвать нахалку к порядку.
Человек не является исключеньем в способности обездолить братьев своих в природе - забирает яйца из птичьих кладок, лишает запасенных на зиму желудей желтогорлую мышь, забирает копёнки высушенной к зиме травы у маленьких сеноставок. Делают это, конечно, не все, но в семье не без урода.
В человеческом общежитии право сильного тоже действует с изначальных времен. Но мораль и законы постепенно встают на дороге подобных поползновений. Нарушителей наказывают, но они, увы, не переводятся и даже начинают проповедовать «социальный дарвинизм», то есть право сильного (и нахального) всё под себя подминать. Такое толкованье законов человеческого житья питало все революции. Говорят, что революции всегда почти были напрасными. Да, многое в их огне сокрушалось, но что-то и полезное прорастало после этих житейских бурь. Вот толкуют: великий пожар 17-го года в России не дал ничего. Смотря кому. Миру российский Октябрь дал очень много. Джек Лондон в конце позапрошлого века за тяжкий трудовой день получал один (!) доллар. Российский пожар заставил капиталистов Америки и Европы трезво взглянуть на вопиющую несправедливость - кому один доллар, а маленькой кучке людей - горы всего. И ведь нашли способы сгладить, смягчить положенье - приемлемо делиться с теми, кто стоит у станков, трудится на пашне, и вообще со всеми, кто трудится, а не хапает. В этом переустройстве жизни особо преуспел президент Рузвельт и все, кто поддерживал его «новый курс». Плоды «курса» видны сегодня. И если уж строить то, что называется капитализмом, то надо думать о пагубности «социал-дарвинизма».
Такие вот мысли приходят в голову, когда видишь, как коршун отнимает у птицы-скопы рыбешку, которую птица несет птенцам.
