Впервые на прошлой неделе Лилия Ребрик обратилась к своим телезрителям со словами «Доброго ранку» – шоу «Ранок з Україною» вернулось в эфир, правда, пока на YouTube. Не из студии, а дома, без гримеров, стилистов… И сейчас в этом свой особый шарм.
Мы поговорили с ведущей канала «Украина», актрисой Лилией Ребрик о телевидении и культуре во время войны.
Слова «Доброго ранку» я с начала войны не произносила ни разу
– Лиля, поздравляю с возвращением в эфир шоу «Ранок з Україною». Какие эмоции испытывали, когда снова сказали зрителям «Доброго ранку, Україно!»?
– Мы соскучились невероятно. Помню свое состояние в последние дни перед 24 февраля. Вспоминаю свой эфир 22-го, когда я почему-то плакала и не могла успокоиться. Это было какое-то предчувствие беды, но никто не осознавал, насколько перевернется вся наша жизнь.
Все это время чувствовала себя совершенно опустошенной. Никто не мог быть готов к войне. Мой организм дал сбой, 24/7 я просто плакала и не могла понять, что происходит, не могла успокоиться.
Поэтому «Ранок з Україною» – это мое возвращение к жизни. Мы не должны сидеть и ждать. Не хочу привыкать к такой ненормальной жизни. Я очень боюсь привыкнуть, что все ужасные истории станут статистикой. Очень боюсь того, что мы станем нормально воспринимать, что где-то там что-то бахает. Мой организм, тело, душа, сердце проявляют огромное сопротивление. Поэтому стоит попробовать снова вспомнить слова «доброго ранку», которые я сначала войны не говорила ни разу. Потому что каждое утро сейчас не доброе. И сейчас мне очень тяжело. Это первые осторожные и неуверенные шаги к выздоровлению. Мы, видимо, никогда не задумывались, сколько жизни, добра, покоя в словах «доброго ранку» – то, чего нам сейчас очень не хватает. Поэтому их следует пробовать произносить.
Лилия Ребрик: Когда в какой-то момент меня начали успокаивать мои дети, поняла, что это ненормально – мы должны быть для них тылом.
Пока об улыбке речь не идет. Однако у нас есть дети, и мы должны ради них вспоминать какие-то радости жизни. Они смотрят на нас, родителей, на маму, от которой должно пахнуть спокойствием, поэтому мама должна хотя бы иногда улыбаться. Мама не должна постоянно плакать. Когда в какой-то момент меня начали успокаивать мои дети, поняла, что так не должно быть. Это ненормально, мы должны быть для них тылом.
Поэтому волей-неволей ты все равно берешь себя в руки.
Рада приветствовать зрителей, у которых есть возможность, кто может немного переключаться от ужасных и страшных новостей. Давайте будем вместе выздоравливать, вместе приходить в себя и заново познавать, какой может быть жизнь.
- Сейчас вспомнилось, как вы опубликовали в Facebook фото, на котором вы обнимаетесь с родителями, а вам написали в комментариях - почему так весело? Такие какие-то убийственные слова к теплому фото с родителями.
- Да, это было фото из первого эфира, я обнимаю родителей, и очень много какого-то хейта посыпалось. Мол, чего вы улыбаетесь: если у вас перестали стрелять, то что – жизнь наладилась? Я по какой-то своей наивности, доброте надеялась, что во время войны люди должны стать добрее. И так мне обидно было читать, что люди обвиняют тебя в том, когда ты улыбаешься, обнимая родителей, в такое страшное время.
Я, как правило, на хейт не отвечаю, понимаю, что это первая цель, которую перед собой ставят хейтеры. Но нашла в себе силы и ответила: «Да, улыбаюсь, потому что родители рядом, живы, это уже повод улыбнуться».
Хотя мне было очень сложно понять, что мы должны возвращаться к жизни, что нельзя 24/7 пропускать через себя всю боль. Однако эмоциональные качели у меня постоянно. Только ты перестаешь плакать – Буча, только приходишь в себя от Бучи - Краматорск... И ты уже ждешь, думаешь: Боже, что еще… Но надо пытаться прийти в себя от горя и жить дальше.
- Суметь жить дальше – это сейчас очень важно.
– Да, если ты не будешь в порядке, ты ничего не сможешь дать детям. А мы, женщины, мамы, должны сделать все возможное, чтобы дети не испытывали этого ужаса. Хотя они и так все чувствуют и знают гораздо больше, чем мы думаем. И это так страшно!
Моей малышке 4 годика, а она понимает, что значит быть украинкой. Недавно говорит мне: «А что, россия хочет, чтобы мы жили по ее правилам»? Ребенку 4 года! Поэтому мы должны улыбаться, какой бы ценой это ни давалось, потому что мы не имеем права украсть у них детство.
После всего, что мы увидели, материальная история теряет смысл
– Как вы говорите с дочками о войне? Как объясняете, почему они не дома?
– Я же 24-го еще выехала на эфир. Все было как всегда – помыла голову, сделала прическу... И когда уже в студии гримировалась, все начали что-то обсуждать – началось, началось. Звоню мужу, он берет трубку, и я через трубку слышу страшный взрыв. Андрей быстро поднимает детей, одевает полусонных, чтобы спуститься в бомбоубежище. В результате эфир отменили, я приехала домой, даже не сознавала, как еду в машине под сиренами. Еду и думаю: «Боже, что мне делать – оставлять авто, ложиться на землю, где-то искать бомбоубежище…»
Доехала домой, посмотрела на детей в подвале и решила ехать к родителям, они живут на Западной Украине. Наша семья вообще быстрая на подъем, поэтому детям это подавалось как поездка к бабушке с дедушкой. Они собирались с удовольствием, только мы с Андреем знали, чего стоили эти сборы.
Лилия Ребрик: Я не матерюсь в жизни. Но если уж говорить об украиноязычной принципиальности, то давайте уже свои матерные слова придумывать: покарьожені бздуни, спустошені дристуни.
Я вообще не понимала, что брать, у меня не было тревожного чемоданчика, потому что никто не мог в такое поверить. Столько всего ненужного собрали. Я даже кое-какие фото бросила. Потом думала: «А чего я эти фото взяла?» Себе, например, вообще ничего не взяла. Андрею так же. Был страх что-то детям необходимого не взять.
Ехали очень долго. На Житомирской трассе на выезде из Киева простояли пять часов. В какой-то момент Андрей говорит: "Может, свернем на дачу?" Теперь думаю: «Боже, это счастье, что мы не свернули на дачу, которая у нас в Макаровском районе».
– Известно, что с вашим домом?
– Стопроцентно будем знать, когда сможем туда поехать и посмотреть. Камеры все выбились, света нет. Вроде, говорят, дома стоят. Надеюсь, все хорошо.
Но сейчас это не суть важно. Я отпустила эту ситуацию. И спасибо судьбе, что мы все живы, здоровы и вместе. После всего, что мы увидели, материальная история теряет смысл. Хотя и понимаю, как это все тяжело давалось каждому человеку, люди что-то строили, брали кредиты, накапливали всю жизнь, что-то планировали, мечтали, и так в мгновение ока все разрушено – жизни, судьбы… Поэтому все, что сейчас имеет ценность, - это жизнь, родные, друзья, близкие.
"Как ты?" и «Я тебя люблю» – вот сейчас наша правда и наша жизнь.
– Вы сказали, что в спешке взяли с собой фотографии. Что на тех фото?
- У нас есть хорошая традиция – печатать фото на дни рождения детей. Этой традиции начало положила моя сестренка Юля. Поэтому ежегодно на дни рождения детей мы печатали фото, сделанные в течение года, и в день празднования в довоенной жизни украшали ими зал. Все родственники брали себе фото, кому какое нравилось, а остальные мы забирали с собой и складывали в альбомы.
Поэтому вытащила фото, которые были сверху, – там и мы с Андреем, и девочки. В нашем доме есть напечатанные фото, поэтому, наверное, как-то подсознательно полезла в альбом. Очень трудно что-либо объяснить, когда собираешься в таких обстоятельствах.
Я действительно никогда не матерюсь в жизни
- В эфире вы признались, что никогда не употребляете мата. Даже знаменитую фразу «русский военный корабль, иди н…х»? Приходится ли себя сдерживать? Иначе иногда говорить и нельзя.
- Я действительно никогда не матерюсь в жизни. Не умею, это правда. Надо мной даже насмехались мои коллеги, по-хорошему, мол, давай мы тебя научим. Я все равно не скажу этих слов, и не потому, что я так классная, просто не могу их произнести. И дело не в том – в эфире это или нет. Сейчас моя Диана слышит нас и поддакивает, потому что она знает, что мама не умеет материться.
Я понимаю коллег, которые не подбирают слова. Я также не подбираю, просто в моем лексиконе нет матерных слов. И если я даже скажу их, это будет неорганично, это не буду я.
Но творческий процесс немыслим без какого-нибудь вкусного словечка. Они как-то стимулируют нашу эмоциональную и интеллектуальную деятельность, выражают, что накопилось, накипело.
Однако в украинском языке есть свои крутые выражения. 16 февраля мы с Сергеем Притулой дублировали фильм, который должен выйти в кинотеатрах. И вот персонаж, которого дублировал Притула, говорит - «блохи-мухи». Вроде бы мат, но не русский, а с украинским привкусом. И таких выражений можно придумать много – нашей фантазии нет предела. Потому я в эфире подняла эту тему. Ведь если уж говорить об украиноязычной принципиальности, то давайте уже свои матерные слова придумывать. У меня уже есть новенькие – покарьожені бздуни, спустошені дристуни. Выискиваем такие витиеватые слова.
– А что нам делать с ненавистью, которая теперь, наверное, живет в каждом из нас? С одной стороны, многие говорят, что ненависть к россиянам – это не выход, что это сжирает, и это не одно и то же, что любить Украину и бороться за нее. Но ведь не ненавидеть нельзя, глядя на все их зверства. Вы какой выход для себя видите?
– Я очень хорошо понимаю этот вопрос. Я даже пост делала, где писала, что никогда не думала, что во мне когда-нибудь будет чувство ненависти. И я даже написала, что сегодня это чувство себе прощаю.
У меня иногда бывают эмоциональные качели, как и у всех. Нас всегда учили, что ненависть – это чувство, требующее очень много эмоциональных затрат, твоего здоровья, она черпает из тебя энергию. И когда я начинаю чувствовать в себе ненависть, думаю: а достоин ли враг таких моих затрат?! В какой-то момент я в себе эту ненависть превращаю в отвращение, потому что враг недостоин моей ненависти.
Конечно, чтобы простить, полюбить – нет. Многие верующие говорят, что надо прощать, но нет, это во мне не отзывается. Все опустошены, это такая дыра, такая боль.
Лилия Ребрик: В Молодом театре еще репетировали каких-то авторов, классиков (русской литературы. – Ред.), но я уверена, их отменят. Не думаю, что люди будут ходить на эти имена, а актеры захотят играть.
Во мне очень много эмоций, и негатива тоже очень много, потому что в голове не укладывается, как такие ужасы могут быть в ХХІ веке. И не только путин виноват. Каждый рашист, приходящий на нашу землю, сам принимает решение, скольких людей убить, замучить, изнасиловать. Я не могу понять, как можно быть такими жестокими, агрессивными… Даже людьми не могу их назвать. Сколько же дерьма в тех дрыстунах!
- Вы – человек культуры. По вашему мнению, как нам относиться, к примеру, к Пушкину, памятники которого сносят, Толстому или Чайковскому? Что делать с классиками?
– Они уже все вычеркнуты. Даже не нужно тратить на это силы. Ибо ничто уже не оправдает ни того Пушкина, ни Лермонтова. 23 февраля, в последний мирный вечер, мы с Юрой Горбуновым играли комедию Чехова «Медведь и предложение» на русском языке. Причем вы знаете наше с Юрой отношение к украинскому языку. Но этот спектакль мы играли с 2014 года. Может, помните, была акция языкового единства, когда запад говорил на русском, восток – на украинском, когда мы рассказывали, что у нас нет проблемы, на каком языке разговаривать, что мы все украинцы, и неважно, на каком языке говорим. В поддержку этой акции мы и выпустили этот спектакль. И играли его 23 февраля на русском языке.
А во время войны мне написал режиссер и продюсер этого спектакля Слава Жыла с предложением нового для нас с Юрой спектакля. И я спрашиваю: "Насколько я понимаю, Чехова мы больше не играем?" На что он говорит: "Конечно, нет".
Ничто не оправдает, никакие поколения уже не оправдают того зла, которое совершается на нашей земле.
В Молодом театре, где я служу, также репетировали классиков, но я уверена, они тоже будут отменены. Не думаю, что люди будут ходить на эти имена. Не думаю, что актеры захотят играть эту «классику».
То поколение, которое здесь и сейчас пытает и насилует, не оправдает себя никогда. Есть много материала, который я хочу примерить на себя, сыграть, но точно не русского.
Все спектакли, которые мы играли раньше, сейчас обретут совершенно новые краски.
- Вы писали, когда наступит мир, соберете полный зрительный зал, будете благодарить каждого за то, что пришел, выстоял, верил, не сломался, выжил... Какой спектакль хотелось бы сыграть?
- У меня есть очень хорошие спектакли в Молодом театре. Это, слава Богу, не русские авторы. Все наши спектакли, которые мы играли раньше, сейчас обретут совершенно новые краски. Я играла леди Мильфорд в «Коварстве и любви» Шиллера. Ух, как хочу попробовать ее после победы сыграть! Уже представляю, какой она будет.
Играла Эмилию Макропулос в «Инъекции бессмертия» по Карелу Чапеку, которой 436 лет и которая прожила несколько жизней. Раньше я могла себе только фантазировать, какие были эти жизни. А одной из тех жизней будет и война, которую она тоже пережила, как она не сломалась после войны, продолжила жить, скольких детей за 436 лет похоронила…
- Сейчас это очень символично, действительно.
– Да, когда начинаю думать о своих ролях, которые во мне уже живут, понимаю, что мои персонажи уже другие. И сколько у них новой глубины. Хочу вернуть своих героев после победы. Дай Бог нам всем дожить.
К сожалению, у нас и в театре есть одна потеря из-за войны. Наша актриса Оксана Швец погибла.
Паша Ли ушел из жизни, защищая жителей Ирпеня, каскадер Володя Строкань – мы с ними вместе снимались в кино. Володя был настолько виртуозным каскадером, казалось, может выдержать все. С ужасом боюсь услышать новые имена. Поэтому сейчас наша задача – сохранить жизнь, чтобы продолжать дышать, жить и, возможно, когда-нибудь начать радоваться жизни.