В мемориальном музее главная ценность - подлинность всего: построек, вещей, документов, одежды. В Михайловском я спросил Семена Степановича Гейченко: «А к чему в этом убедительно подлинном жилье поэта прикасалась рука Пушкина?» Собеседник заговорщицки наклонился к моему уху: видишь три бильярдных шара? Только они «помнят Пушкина».
В дунинском Доме всё подлинное, ко всему хозяин тут прикасался. Вот у входа охотничьи сапоги - сколько болотной жижи они измесили! Пришвин даже писал о них. Вот поношенное меховое пальто. Во время войны писателям раздавали американские подарки, иронично именовавшиеся «вторым фронтом». Пришвину досталось пальто, а кто-то из пишущих, рассказывал он, получил калоши. Вот стульчик с полотняным сиденьем на палке, которую надо было втыкать в землю. Вот самоварчик, с которым Пришвин начинал день, когда в доме все еще спали. Вот пишущая машинка величиною с толстую книгу. Не спросил, сам ли Пришвин на ней печатал, но знаю: записи делал карандашом и любил доводить остаток этого инструмента до размера в половину мизинца. В углу - два шкафа, в которых уместилась домашняя библиотека. В ней только «вечные спутники» - Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов, Шекспир, да еще словари, описанья устройства автомобилей и книги по фотографии. Остальное на склоне лет Пришвин из библиотеки своей удалил. Против стола - железная кровать, сразу же напоминающая такую же в Ясной Поляне. Тумбочка, корзина для сбора грибов. И самые важные экспонаты - ружья, бинокль, охотничья сумка, фотокамера с набором оптики, бачки, ванночки и другие «причиндалы» по фотографии. Всё это было в работе, всё отслужило свое и обрело значительность в этом доме.
Жил Пришвин скромно - «как все». Обо всем, что было под крышей, говорил улыбаясь: «Моих вещей нет, но в лесу деревья, цветы, облака... - это всё моё».
Со смотрителем музея Лилей Рязановой мы стали вспоминать, кем бы в жизни мог быть хозяин Дома. От судьбы агронома он добровольно и решительно отказался. Профессия его главная - литератор. Но этому много всего сопутствовало. Например, охота. Всю жизнь Михаил Михайлович охотником был заядлым, неутомимым. В трудные годы после революции охота кормила - зайчишки, тетерева, болотная дичь. Но с самого начала главная его добыча помещалась не в охотничьей сумке, а в записной книжке, для которой на внутренней стороне куртки был сделан специальный карман. Охота для писателя в первую очередь была хорошим поводом пребыванья в природе. Вспоминая одно свое весеннее путешествие с ружьями, он пишет: «Подсчитал: за восемьдесят дней прошел две с половиной тысячи километров».
Из охотничьих впечатлений «прорастали» все первые рассказы писателя. По охоте он мучительно тосковал, находясь в городе. Любимым в году месяцем был для него апрель, когда всё летит, прибывает, вальдшнепы начинают тянуть. «А прилетели соловьи и кукушки - весна для охотника кончилась». Но Пришвин нашел способ делать охоту доступной весь год. Но не с ружьем, с фотокамерой - всё та же страсть, та же возможность всё наблюдать, запоминать и даже хранить в картинках увиденное. Пришвин был, возможно, самым первым нашим фотоохотником. Понимая толк в «светописи», снимал он много и увлеченно. Его снимками украшены стены дома. Некоторые книги выходили с собственными фотографиями. В дневнике его находим строчки: «До того я увлекся охотой с камерой, что сплю и всё жду - поскорей бы опять светозарное утро».
Живя у реки, Михаил Михайлович, конечно, иногда приходил к воде с удочками. Но рыболовом страстным не стал. С улыбкой в дневнике им отмечено: «Почему-то рыбаки выглядят интеллигентнее охотников».
Еще одним большим увлечением был у Пришвина автомобиль. «Средство передвиженья! Сел - и вот уже в нужном месте!» Михаил Михайлович прекрасно освоил шоферское дело - сам водил, сам кое-что ремонтировал в «средстве передвиженья». От первого грузовичка с кузовом, оборудованным для походного жития, он отказался - слишком громоздким был «дом на колесах». Написав Молотову, Пришвин попросил помочь ему купить «эмку». Дело это перед войной было очень нелегким, но Пришвину пошли навстречу. Все «эмки» в военное время конфисковали для армии, но Пришвину оставили. А после войны завел он «Москвич», который любил, за которым ухаживал, как за ребенком, ласково называя машину «Машей».
Зоологом Михаил Михайлович не был, хотя поведенье некоторых животных знал хорошо. Его задачей было черпать в природе красоту, наблюдать её тайны и, обрабатывая на «жерновах осмысленья», нести читателю. Образование, полученное на философском факультете университета, помогало Пришвину в осмыслении жизни как самой важной ценности для людей.
Среди гостей Дома в Дунине бывало немало людей, для которых образ жизни писателя и мир его представлений о жизни был притягательно-интересным. Частым гостем Дунина был академик Леонид Петрович Капица, приезжавший с женой. О беседах с ним сам Пришвин в дневнике вспоминал так: «С Капицами чувствую себя неловко, потому что уважают меня авансом. Боишься не оправдать этих авансов, и это стеснительно. Однажды академик спросил: «Когда вы были счастливы и как?» - Я ответил, что считаю счастливым каждое утро каждого дня... «Конечно, независимо ни от кого...» «Вот, вот, - подхватил я, - счастье в независимости».
А в каком-то месте своих дневниковых заметок Пришвин пишет о наслаждении говорить по душам с простым мужиком, но умным и добрым.
Теперь время сказать о человеке, без которого житье Пришвина в Дунине счастливым бы не было.
В юности Михаил Михайлович был обожжен неразделенной любовью. Чтобы заглушить боль, поспешно женился. Родились двое детей. Но желанного союза с избранницей не получилось - слишком разными были люди... И до шестидесяти семи лет Михаил Михайлович жил бобылем, не теряя надежды встретить желанного Друга. Поздновато. Но желанную встречу «певцу природы» судьба все-таки подарила. Избраннице было сорок. Союз со столь большой разницей в возрасте обычно вызывает усмешки - хеппи-энд случается исключительно редко. Но тут исключение состоялось! Встретились два любящих сердца, два единомышленника, два человека, глубоко уважающие друг друга и понимавшие с полуслова.
Звали избранницу Валерия Дмитриевна. (Пришвин по домашнему называл ее Лелей, в дневнике - Л. или Друг.)
Проверка на прочность союзу этому была не нужна - прочность обозначилась сразу и окрепла в трудные годы войны. Леля стала хорошей хозяйкой в Доме - на её плечи сразу легли заботы житейские и всё, что связано было с творчеством Пришвина. Она была секретарем и первым читателем всего, что выходило из-под его карандаша, была она первым и самым доброжелательным критиком, хорошо понимавшим все радости и заботы своеобразной жизни человека-художника. Она сразу поняла и приняла его интересы и особое отношение Пришвина ко всему, чего касалось чуткое его сердце и беспокойный пытливый ум. И это была еще не растратившая чувств душа.
Об отношениях этих людей можно было бы написать романтическую повесть. Но сама Валерия Дмитриевна обладала прекрасным даром писателя, обнаружив его в книге «Наш Дом», написанной после кончины Пришвина. Книга издавалась два раза и будет издаваться еще как урок мудрости в отношеньях людей. Несколько строк Лели о своем избраннике с седой головою, но молодым сердцем. «Не для отдыха жил он [Пришвин] свои последние годы в Дунине. Он жил в природе, как ученый живет в лаборатории - это была его мастерская. И не о самой природе писал, а о природе человека, не позволял себе ни минуты передышки». Это все хорошо понимала Валерия Дмитриевна. Ей же принадлежит поправка к расхожим словам «певец природы». Она писала: слова эти верные, но поверхностные и это не всё, что следует знать о Пришвине, который не только боготворил природу, но всю свою жизнь «наводил мосты» между природой и духовным миром людей. Все это хорошо сказано вслед за скульптором Коненковым, написавшим: «Пришвинская философская проза на всех действует благотворно; она очищает, осветляет душу». А вот слова Горького (в письме из Неаполя в 1926 году): «Я очень люблю Ваш талант... Вы для меня - большой и настоящий русский человек, образцово и отлично русский».
Умер Михаил Михайлович на 81-м году после тяжелой болезни. Умер на руках Валерии Дмитриевны, завещая доделать что сам не успел. А писательское его наследство было большим: незавершенные планы издания книг, а главное - подготовка к изданию Дневников, которые вел он, не пропуская ни одного (!) дня, десятки лет.
(Окончание в следующем «Окне».)