Темным санкт-петербургским вечером, въехав на машине под арку во двор, проскользнув через систему дворов и толкнув тяжеленную деревянную дверь, оказываюсь в мрачном помещении, где по обе стороны на деревянных лавках сидят странные, если не сказать страшные, люди, со странными, если не сказать страшными, лицами, в рубище и в кольчугах.
Герман поднимается из пластикового кресла, опираясь на палку, всегда большой, упитанный, а тут худой, потерявший, как потом скажет, двадцать килограммов на съемках. Встает Леонид Ярмольник, главная и единственная звезда фильма, весь в белом. Возникает Светлана Кармалита, в пиджаке, похожем на китель, маленький уверенный капитан сборной, жена и бессменный соавтор мужа. В логове средневекового замка, среди конных статуй, нависающих брусьев, цепей, колодцев, пыли, луж и грязи, мы здороваемся.
Режиссер подробно объясняет актеру план сцены: сейчас у тебя смертельный номер - игра с белоснежным платком на болоте. Я понимаю, бесстрастно обрывает режиссера актер. Ты-то понимаешь, мне бы понять, с неизъяснимым выражением лица язвит режиссер, и это такой же художественный акт, как все у Германа и с Германом.
Двигаясь узким проходом вслед за Руматой - так Ярмольник пойдет в фильме, - выходим на задний двор. Под ногами мокрая жижа, летают голуби, бродят куры и козы, в углу лежит большая верблюдица, люди в лохмотьях, с перемазанными гримом лицами ждут сигнала, по которому будут харкать и блевать, повернутся или упадут ничком, закроют или откроют глаза, станут совать нос в грязную миску или начнут вить веревки для виселицы, а гример придет поправить им шрам на щеке или рану на ноге.
Герман глядит в монитор, и между ним и художником происходит такой диалог:
- Пожалуйста, чтобы там большая куча дерьма и чтобы дымки от нее.
- Можно дымки, а можно, чтобы блестело.
Они все здесь живут своим кино, они поистине переплавляют в кино свои жизни.
Потом я сяду смотреть безмолвный материал в аппаратной и тоже останусь безмолвной. Румата подходит к харчевне "Серая радость" - серые у власти. Румата говорит с Рипатом, который ведет двойную игру, он осведомитель Руматы и он же серый офицер. Люди идут и несут свои виселицы, на которых они будут повешены.
Я потрясена увиденным. В каждом кадре - послание. И все такой густоты, что трудно дышать. Как это станут смотреть люди?
Мы пьем чай в его режиссерской комнатке на "Ленфильме", и он говорит жестокое:
- Когда я читал Стругацких, все было смешно и забавно. Все аллюзии видны: вот Сталин, вот Берия. Сейчас это неинтересно и не важно. Важно другое: ничего ни у кого получиться не может, в какой-то момент надо взять и рубить всех в капусту.
Теперь, когда его нет, я могу высказать предположение, что он боялся закончить свое последнее кино. Потому что там, за пределами кино, его подстерегала смерть. В нем было это глубинное знание.
Но еще, и это, пожалуй, главнее: он боялся нашего зрительского разочарования в нем как в художнике. Он сомневался в том, что делает, поминутно. И поминутно был уверен в том, что делает. Чем крупнее масштаб творца, тем острее он ощущает свое одиночество. Влекомый неведомым зовом, он идет туда, где до него никто не побывал, и ему страшно.
Герман в этом кино сказал нам то про нас, чего до него никто не говорил.
Я спросила, менялось ли его отношение к людям с годами. Он ответил:
- Мне кажется, я всегда был одинаков. Всегда этих людей любил и всегда над ними плакал. Может быть, в этой картине у меня ничего не получится, потому что мне никак не удается над ними заплакать.
Вот трагическое объяснение трагической коллизии, сложившейся на картине "Трудно быть богом".
Ему никак не удавалось над людьми заплакать.