В 74-м "Калину красную" Василия Шукшина посмотрели 62 с половиной миллиона человек. Четырнадцатое место за всю историю советского кино - выше поднялись только Гайдай, "Человек-амфибия", "Табор уходит в небо" да еще пяток названий.
У каждого гения, как известно, есть свой облучок - несмотря на глубину познания человека вообще и места его в мире. Бабель вот писал о евреях, а Толстой о дворянстве, потому что простонародье знал плохо и согласно презумпции прекрасности наделял всякими невиданными душевными красотами. Шукшин же, напротив, только простонародье и знал и всячески оспаривал его обманную простоту (а про сложных только и понимал, что бухгалтера курносые, а воеводы хитрые - так это и без него все знают). Он приоткрыл дверь в ближний и до него безъязыкий крестьянский мир, куда заглянуть пытались многие, но снаружи только и видели, что там поют и косят, а изнутри высказаться мешало поголовное четырехклассное образование. Открыл местные свычаи-обычаи, нормы и уставы и неведомую постороннему хитрую механику. Досуг - ибо не так интересен деревенский труд, как кажется программе "Время".
Заботы. Думы. Деньги. Городское кино о деревне легко распознать по шалому привкусу коммунизма. Стол, дорога, ночлег - все за так, возьми кожушок да ступай на сеновал. Работа спозаранок и тоже задарма, от широты душевной и генетической привычки к труду. Все двери нараспашку и вся цифирь - про центнеры с гектара. У Шукшина все, напротив, денег стоит и половина разговоров о них - потому как в бедных краях о чем еще и поговорить. Что почем, да во сколько встанет сруб поставить, да старыми иль новыми, да сколько получает поп. Есть ли заработок у соседей да с мясом ли лапша. Сколь до города в два конца на такси и что в старых расценках это месяц работы. "За морем телушка полушка, да рубль перевоз" - нет, не в лубочном коммунизме та поговорка придумана.
Вера. Потаенная и хмурая, со скрытым реестром всех к церкви несправедливостей: кому надо, тот видит. И храмик полузатопленный на горизонте. И слишком сводчатые потолки да решетчатые двери сельского клуба. Память тут длинная.
Водка. Заветный кус деревенской жизни, на который все без устали посягают, а неотнятым норовят попрекнуть. Водки в попреках у Шукшина всегда вдвое больше, чем на самом деле выпито. Напраслина, словом. Притом даже за рулем где по сто, а где по 75, и главная незадача: магазин закрыт. Притом все деньги у баб, всегда, без разговоров: "жена поворчала, но двадцатку дала". Да и слово "заскучал" всегда означает одно: зреющий запой. Больная тема, и для автора больная. Лучше не трогать.
Тюрьма, наконец. Так уж устроен русский селянин, что если не сидел - вот-вот сядет, а если не вот-вот - ночи напролет голову ломает, что б такое отчебучить, чтоб уж непременно укатали, чтоб наверняка. Рога поотшибать, плетень по пьяни сковырнуть или машину казенную угробить. А то просто осерчать с перепою. Потому в тюрьмах основную массу и зовут: "мужики" - без всякого, кстати, уважения.
Да он и не деревенщик был никакой. Завидущие, на все навек обиженные деревенщики свой мир задраили, огородили и ну оттуда выхваляться: вот мы какие-рассякие духовные. А он свой распахнул, место на лавке разгреб, чарочку доброму гостю налил, а сор прятать душа не позволила. Но и себе пропуск в другие миры затребовал: страшно, а хочется. Вот теперь другие миры и говорят о нем: гений. А без их печати справка недействительна: местных гениев в любом из миров хоть косой коси.