Неизвестная героиня «Норд-Оста»

 

Считается, что каждый журналист мечтает стать писателем. Это не так. Разные, что там ни говори, профессии: у одних под пером - придуманная жизнь, у других - реальная. Но иногда эти две профессиональные линии пересекаются, и тогда на свет появляются книги, в страницы которых впаяны реальные события и лица. И самая настоящая, непридуманная боль, которая не зависит от размера шрифта. Тем более если автор новой книги, недавно выпущенной издательством «Воскресенье», писатель Георгий ПРЯХИН, имеет к журналистике вообще и к «Комсомолке» в частности самое непосредственное отношение: свой писательский путь он начинал с удостоверением нашего собственного корреспондента. Каким образом мы опять «породнились» с ним через «Норд-Ост» - читайте ниже...

 

После «Норд-Оста» прошло уже не меньше недели, я ехал в машине, когда в моем мобильнике раздался незнакомый, официальный голос:

 

- Вы не могли бы опознать Тамару Владимировну Войнову?..

 

 

...Я знал ее с 1967-го. В редакции ставропольского «Молодого ленинца» она появилась даже раньше меня, лет в шестнадцать, - юные особы всегда вьются вокруг любых редакций. Но здесь дело обстояло иначе.

 

Отец Тамары был собственным корреспондентом «Комсомольской правды» по Ставропольскому краю, дружил с тогдашним главным редактором «молодежки» Анатолием Звягинцевым и был в редакции своим человеком, на которого смотрели почти что с обожанием: свой-то свой, а при этом работает аж от самой Москвы! Ни одно значительное редакционное пиршество не обходилось без него, благо Володя Войнов - человек бывалый: войну прошел.

 

А потом случилась трагедия: Войнов, будучи уже немолодым, разбился на машине вместе с редактором «Молодого ленинца». Звягинцев, помоложе, войны не хлебнувший, выжил. А вот Войнов - насмерть...

 

И тогда после похорон мама, вчерашняя санитарка фронтового медсанбата, привела в редакцию дочку: можно пристроить к какому-то делу? Рвется по стопам отца... В войну были сыновья полка, а тут в мирное время появилась дочь - сам Звягинцев, искупая некую метафизическую вину, что в духе русского человека вообще, стал ее приемным редакционным отцом.

 

И из дочки полка стал понемногу вылупляться сынок.

 

И такой, скажу вам, сынище в конечном счете получился!

 

Симпатичная, круглолицая и ясноглазая, но при этом вредная до невероятности! Какая-то часть вредоносности происходила, конечно, от того, что девчонка обреталась в «Ленинце» с малолетства и воспринимала редакцию родительским домом. Ну и, конечно, подчеркнутая опека Толи Звягинцева - Главного, хозяина положения - тоже избаловала ее.

 

Самые хлесткие прозвища в конторе давала она.

 

Самые безапелляционные приговоры на редакционных летучках, причем с театральной патетичностью какой-нибудь Татьяны Тэсс, тоже выносила она.

 

Если кто-либо из редакционного начальства отваживался-таки крепко поправить или даже завернуть ее материал, Тамара надувала густо намазанные и красиво гнутые губы и считала своим долгом несколько дней не здороваться с виновником своего несчастья - это при том, что в редакционном коридорчике нельзя разминуться, не тиранувшись, как при икрометании, друг о дружку.

 

Но, похоже, в ней вылезало и что-то еще - не наносное, не намазанное, как прихотливые губки, а нутряное. Родовое - не зря отец ее стоял насмерть на Невской Дубравке.

 

Только сейчас, написав последнее слово, подумал, увидел: вот и сошлись - Дубровка и Дубравка.

 

Да. В ней клокотал родовой казачий темперамент: Войнова все-таки.

 

Смелость в ней была безрассудная. В ресторане на Комсомольской горке, где мы изредка, в дни зарплаты, обедали, могла в одиночку кинуться против шайки пьяных гопников, и субтильные редакционные кавалеры вынуждены были потом проявлять чудеса храбрости, отбивая ее у неприятеля. Наверное, ей все еще казалось, что за ее спиною по-прежнему стоит либо отец, либо Толя Звягинцев - отсюда и безрассудство, и несокрушимая вера, что ее всегда из любой беды выручат.

 

Я в редакцию пришел позже Тамары, из районных газет, двадцатилетним. Она встретила меня с покровительственным любопытством. Но оно вскоре сменилось глубоким отчуждением: Тамара не могла мне простить, что я, как вскорости выяснилось, пришел в редакцию женатым.

 

Тамара очень хотела замуж. Если учесть, что голова у Тамары уже изначально была несколько набекрень, а также общую пылкость ее натуры, то легко представить, с какой всепоглощающей страстью отдавалась она этой своей мечте, которую даже и не думала скрывать: оказаться замужней дамой.

 

Но это ей как-то не удавалось. Неизвестно, при каких обстоятельствах молодая миловидная женщина чаще остается в старых девах: при обилии мужчин или при их остром дефиците?

 

В конце концов Тамара таки вышла за какого-то актера из местного театра. Я даже видел одну замечательную работу этого выдающегося артиста. Получила двухкомнатную квартиру в «хрущобе», в которой когда-то праздновала новоселье редакционная приятельница Тамары. На том новоселье, говорят, Тамара была с мужем-актером. И он в пьяной беспричинной ярости погнул в туалете водопроводные трубы. Клянусь честью: я с этими восьмерками завязанными трубами прожил еще несколько лет и был счастлив. И даже гостям регулярно показывал: вон какую силищу имеет ставропольское искусство!

 

Но Тамару свернуть, подчинить не удалось, они расстались. После у нее случилась еще одна драма, отрезавшая Тамаре пути к последующим замужествам. Торопясь на какое-то торжество, она решила, чтоб побыстрее, подсушить свои только что вымытые роскошные волосы над газовой плиткой. Волосы, и без того рыжеватые, вспыхнули, а вслед за ними занялась и шелковая нательная рубаха и, как плащаница, буквально расплавилась у нее на спине. Саму Тамару едва спасли, она несколько дней лежала в реанимации без сознания. С тех пор носила только глухие, закрытые платья, даже на пляже сидела всегда в халате.

 

Вот перечитал сейчас насчет газовой плитки и вновь увидал еще одно ключевое слово: г а з.

 

Роковые отношения у Тамары с газом.

 

 

Жизнь разметала нас - и, казалось, навсегда. Но так получилось, что в начале девяностых Тамара снова оказалась в подчинении у меня. Продав ставропольскую квартиру, как и я, перебралась в Москву, зацепилась со своей уже старенькой мамой где-то в коммуналке. Потом, как и многие, в одночасье оказалась без работы. Вот тут-то и подвернулся, вернее, вспомнился, я.

 

...Работала она хорошо, но слишком яростно. Даже для новых, жестоких времен. В течение нескольких лет сумела переругаться со всей моей конторой. Тамара, когда окончательно несбыточным оказалось не только замужество, но и материнство, даже внешне стала больше походить не на себя прежнюю, не на Тамару Войнову шестидесятых, безбашенную, вредную, обаятельную, а на Надежду Крупскую поздних, тридцатых, годов.

 

Ту, которая велела жечь «вредные» книги: Куприна, Бунина...

 

Ее прямо сжигал некий инквизиторский зуд и пыл. Обиделась, что в ее войне со всеми я, несмотря на наше землячество, все же не принял ее позицию. И, поскольку не здороваться со мною в одном конторском коридоре теперь уже было никак невозможно, хлопнула дверью.

 

Прошло еще несколько лет - и она вновь оказалась в моем директорском кабинете.

 

- Привет. Ты на меня не сердишься?

 

- Я вообще никогда не сержусь на женщин. Особенно - на хорошеньких.

 

Щека под седым, тщательно, у парикмахера, к случаю зачесанным локоном розовеет.

 

- Да... - тянет она по-прежнему грудным, действительно красивым голосом, закидывает ногу на ногу и вытаскивает из ридикюля сигарету. - А я к тебе вообще-то с просьбой...

 

Шла подготовка к очередному юбилею Победы. В честь его вышли кое-какие льготы участникам войны, их вдовам и семьям. В том числе в жилищных делах. И просьба Тамары состояла в том, чтобы я, сам много лет отработавший в «Комсомольской правде», похлопотал перед тамошним начальством - не может ли оно обратиться к московским властям по поводу улучшения жилищных условий для семьи покойного комсомольского журналиста, фронтовика Владимира Войнова: Тамара с матерью, уже глубокой старушкой, по-прежнему, оказывается, проживает в коммуналке с затюканным семейством какого-то пьяницы.

 

- Он ведь герой, орденоносец, ранен под Ленинградом... - говорила Тамара, виновато и грустно заглядывая мне в глаза.

 

Я прямо при ней позвонил главному редактору «Комсомолки»: так и так, мол, наш, Герой, жена - медсестра медсанбата, да и Тамара тоже не последняя спица в колесе...

 

- Вот что, - ответил, подумав, на мои песни Главный. - Помоги ей подготовить письмо на имя Лужкова за моей подписью.

 

Я рассыпался в благодарностях. Письмо продиктовал тут же, не вставая со стула.

 

Через несколько дней звонит мне Главный - голос задумчивый, не очень бодрый и уверенный:

 

- А ведь Володя Войнов не герой. Да, у него были орден Славы, орден Отечественной войны первой степени, но геройского звания мы не нашли: Ирина Ивановна все вверх дном перевернула, Центральный архив Советской Армии в Подольске запрашивала. Нету героя...

 

Я обомлел: Тамара всю жизнь рассказывала, что отец у нее - Герой. Именно так, с большой буквы. И ни у кого из нас сомнений в том никогда не было. Но если уж кадровичка «КП» Ирина Ивановна Троицкая, святая и деятельная душа, способная из-под земли добыть любую бумажку, чтоб только какой-нибудь комсомолкинский собкор где-либо в тмутаракани получил квартиру или телефон, не нашла законных подтверждений, то дело - труба.

 

Я молча скребу репу - мне кажется, на другом конце провода, заполняя паузу, мой собеседник занимается тем же самым.

 

- Что делать будем, старик? - наконец спрашивает он меня как старшего по возрасту, который когда-то был и его начальником.

 

И тут меня осеняет:

 

- Да подписывай, Володя. Возьми грех на душу. Вряд ли в правительстве Москвы будут проверять, герой твой тезка с прописной или с обычной буквы. Дни, можно сказать, святые, и грех твой тоже будет святой.

 

Опять пауза. Мы оба понимаем: нельзя из письма выкидывать про Героя. На этом слове оно все и держится.

 

- Ну хорошо. Я подписываю, а там будь как будет...

 

Молодец! Тамарина мать, фронтовичка, у которой никого-никого, кроме Тамары, к тому времени на белом свете не осталось, умерла по-людски: на дочкиных руках и в собственной двухкомнатной квартире.

 

Из которой вышла через пару лет навстречу собственной мученической смерти и сама Тамара.

 

Которой я так и не сказал, что знаю о ее, наверное, еще детской тайне: Володя Войнов формальным Героем не был, только натуральным.

 

Не сказал, потому как и сам, собственного отца никогда в жизни не видевший, в интернате до определенного возраста всем заявлял, что отец у меня - Герой. И даже показывал медаль «За взятие Кенигсберга», которая, правда, принадлежала не отцу, а отчиму, да какая разница - того тоже уже не было на свете. И пусть попробовал бы кто-нибудь усомниться в геройстве моего несуществующего батьки!

 

До определенного возраста у Тамары же, как и у всякой взбалмошной, балованной девчонки, этот возраст просто чуть-чуть затянулся.

 

О том, что она по ходатайству «Комсомолки» получила-таки отдельную квартиру, я впервые узнал не от Тамары - от ее мамы.

 

- Я вас умоляю: приходите к нам на борщ. Пока я не разучилась, - ласково и певуче, совсем не по-старушечьи, произнесла мне в трубку санитарка медсанбата. - И пока я жива, - добавила, помолчав.

 

Эту мольбу я, к сожалению, не выполнил. Пообещал, как водится, а потом замотался, закружился. А вскоре, как тоже водится, и опоздал. Тамара еще несколько раз звонила. В гости звала. Да какие гости без ставропольского, южного, плавящегося в собственном парном соку борща? Тамаре такой никогда не сварить - журналистка она и есть журналистка. Ставропольскими борщами лечили только санитарки медсанбата...

 

А потом и звонить перестала.

 

И вдруг этот звонок через неделю после «Норд-Оста»...

 

 

Все эти годы, время от времени вспоминая ее, я неизменно недоумевал: как случилось, что чеченцы и чеченки не убили ее до того, как в зрительный зал был пущен газ?

 

Тамара просто по природе своей не могла сидеть молча и безропотно. Кошачья ярость и кошачья неистребимая независимость всегда жили в ней. Клокотали, вспыхивая, прорываясь наружу даже в куда более невинных обстоятельствах. А тут чтобы она, захваченная в заложницы, униженная и оскорбленная, да еще при таком стечении публики, и чтоб не выступила? Не воспользовалась случаем сыграть свою самую заветную роль - русской Жанны д’Арк?! Не покрыла громовым трехэтажным матом и бандитов, и впавшую в жертвенную прострацию публику? Выстилалась перед «шахидками», безропотно ходила по малой и большой нужде в общую оркестровую яму?

 

Не может быть! Не Тамара!

 

Но ошибки не было: это - Тамара. И умерла она не от пули или ножа - от газового удушья.

 

Долго не выходило у меня из головы это несоответствие, неидентичность двух Тамар: физической и духовной. Пока совершенно случайно не узнал одну деталь.

 

В «Норд-Осте» Тамара Войнова была не одна. К тому времени она, оказывается, работала в редакции малотиражной газеты одной из московских районных управ. Редакция крошечная: сама Тамара и бухгалтерша. В честь какого-то праздника управское начальство и выделило своей редакции два бесплатных билетика на этот самый чертов «Норд-Ост».

 

И бухгалтерша отправила с Тамарой свою дочку-подростка. И это все ставит на свои места.

 

Девочка была чужой, просто знакомой, просто дочерью сослуживицы, но грянувший в третьем акте кошмар сделал ее родной. Дочерью. И Тамара в последние, страшные часы своей жизни - пусть на миг - наконец-то стала матерью. И матерью она оказалась непревзойденной!

 

Инстинкт материнства подавил все остальные поползновения.

 

Во имя спасения девочки она и молчала. И покорялась, ломая самое себя. И безотрывно держала ее тоненькую руку, и гладила по трепетавшим, как крылья с испугу, лопаткам, и шептала ей на ухо утешительные, материнские, доселе неведомые ей самой слова. А когда та впадала в короткое бредовое забытье, засыпала, Тамара, верующая атеистка, вместо громогласных матюков, что куда больше соответствовало бы и ее характеру, и общей обстановке, твердила про себя молитвы собственного сочинения, поскольку других наверняка не знала, - и все о ней же, о девочке, ставшей в одночасье ей дочерью. Первенцем.

 

И водила ее к общей оркестровой яме, и, когда та, зажимая одной рукою точеный носик, приседала, закрывала ее своим широким и надежным телом.

 

Сама-то не сомкнула глаз - до того самого рокового часа, когда в зал тяжелым, неблагополучным облаком вполз усыпляющий газ.

 

Тамара уснула, умерла почти что счастливой матерью: в счастливом неведении, что девочка ее, первенец, также умрет на следующий день. В больнице. Новоявленная мать умерла в святой уверенности, что маленькая ее спасена. В том числе и ее беззаветными стараниями. Дети, если уж и они не бессмертны, должны, просто обязаны умирать позже своих родителей: хоть какое-то утешение нам, грешным...

 

Господи, прости ей все! - за эти трое невероятно кошмарных и, как это ни чудовищно звучит, невероятно счастливых для нее суток. Тем более что она теперь ближе к Тебе, чем кто-либо из нас: как безродную Тамару похоронили на возвышенности, в ограде тихого деревенского храма, на границе Московской и Смоленской областей, в реденькой рощице. Ее разлучили с матерью, лежащей на одном из московских кладбищ, но устроили, почти по блату, поближе к всеобщему нашему Отцу и Спасителю.

 

Умершая матерью Тамара, что слышится сегодня тебе с невысоких можайских небес?..