Неделин:
– Егор, в одном интервью вы рассказывали о том, что, когда вышел фильм про Петрова и Васечкина, вам писали письма и в том числе приезжали некие люди. И вы водили экскурсии по Ленинграду.
Дружинин:
– Да.
Неделин:
– А сейчас вы могли бы провести кого-нибудь по городу?
Дружинин:
– Знаете, я вожу по городу своих детей. Потому что Саша, моя старшая дочь, родилась в Питере. А Тихон и Платон родились в Москве. И мы регулярно, посещая наших бабушек и дедушек, приезжая в Питер, бродим то там, то там. И они задают вопросы. А я, как могу, на них отвечаю. Замечательно, что я отвечаю. Я могу себе легко представить, что на моем месте мог оказаться человек, который не мог бы ответить ничего.
Неделин:
– А вам в радость такая неожиданная профессия экскурсовода?
Дружинин:
– Я жалею, что не знаю больше о городе. И это не только потому, что мало интересовался. Просто у каждого человека свои способности по удержанию информации. Я в свое время обложился книгами, прочел многое о Питере. Но многое забываю. Иногда листаю свои дневниковые записи и выясняю какие-то вещи по-новой. Но у меня всегда есть источник, с которым я могу сверится. Это моя мама. Она профессиональный экскурсовод. Она проработала в бюро "Спутник" достаточно долго. И даже сейчас иногда проводит экскурсии, откликаясь на просьбы приятелей.
Афонина:
– Вы вели дневники? Ведете?
Дружинин:
– Вел. Это всегда было истерическое решение. Мне не хватает последовательности, чтобы вести дневники постоянно. Да и не считаю это каким-то делом важным, потому что я не отношусь к своей жизни как многие мои именитые друзья и приятели, фиксируя каждый свой шаг. Для истории. Просто я человек рассеянный, я очень многое забываю. Иногда хочется свою жизнь вспомнить. Что-то от нас улетает. А если ты вспоминаешь два-три имени, обстоятельства… У меня было даже желание в какой-то момент каждый день своей жизни делать хотя бы одну фотографию. И ее где-то оставлять. И ты вспомнишь весь день, уверяя вас.
Афонина:
– Мы встречаемся в такой день, о котором говорили на протяжении всех этих часов. И, понятно, что речь идет о событиях двадцатилетней давности.
Дружинин:
– Это я помню. Мы отдыхали с Никой, а она тогда еще не была моей женой, но мы уже жили вместе. Мы были, наверное, женихом и невестой. Учились мы на втором курсе театрального института, по-моему и мы отдыхали в Пицунде. И в окружении отдыхающих, в холле стоял телевизор, и мы прилипли к нему, следя за событиями, которые происходят в Москве. Насколько я знаю, Михаил Сергеевич был где-то недалеко от нас, по-моему.
Афонина:
– После 91-го и 93-го судьбы у людей по-разному складывались. Особенно судьбы людей творческих. У каждого свой путь и судьба. Как по вам прокатились 90-е?
Дружинин:
– Они прокатились так, что я укатился. Мы закончили институт и, несмотря на то, что нас брали всем курсом в замечательный Театр юного зрителя в Питере, проработав год в театре, я решил уходить. И я не буду кривить душой. Это не только потому, что мне хотелось заниматься хореографией, не только потому, что мне казалось, что моя актерская судьба не хочет хорошо складывается. Несмотря на то, что мне предложили главную роль перед тем, как я покинул труппу. А это случается редко со вчерашними студентами. И потому, что для молодых неокрепших еще сердец, умов, конечно, всеобщее настроение 90-х было удручающим. Особенно для творческих людей. Тяжело выходить на сцену, понимая, что на сцене актеров больше, чем зрителей в зале. Тяжело мириться со сквозняками, пустыми прилавками. И, главное, молодые же живут перспективой. И если ее не видать, становится вдвойне сложно.
И созрело мое окончательное решение, благо была возможность ехать в Америку учиться. И Ника меня поддержала. И в 93-94-м году на пять или шесть дет я уехал в Нью-Йорк.
Неделин:
– 19 августа 1991 года. Какие эмоции, впечатления, картинку оставил в вас, как в человеке?
Дружинин:
– Мы были бесконечно молоды. Мы находились на курорте. Хотя по этому курорту уже к тому времени прокатилась одна война. И откуда нам было знать, что вслед за этим прокатится другая… И все эти события были в связи. Для нас это был немножко кукольный путч. Моя Ника, она родом из Тбилиси. И когда вслед советской власти, после к власти пришел Гамсахурдия и его долго и упорно свергали потом, там такая произошла картонная война, которая унесла множество жизней. Но, тем не менее, она была парадоксальна. Там был дом правительства, по которому прямой наводкой били орудия. А в это время в нескольких кварталах от места боевых действия, люди сидели в открытых кафе, пили кофе, беседовали. Жизнь продолжалась. Просто автобусы ехали в объезд. А все остальное население и город продолжали жить обычной жизнью. Вот и мы так же. Не могли поверить в серьезность происходящего. Все это для нас, если и имело печать тревоги, то очень отдаленную.
Афонина:
– А ваше пребывания в Америке стало благостным островом мечты и надежды?
Дружинин:
– Молодой и неокрепший организм в смысле психики и воли – с этим со всем мне пришлось попрощаться именно так. Я бы не сформировался как человек. Несмотря на то, что это был мой третий или четвертый приезд в Америку. Нет. Это была моя армия, школа жизни и мои университеты.
Несмотря на то, что я поехал в Америку по приглашению актерской студии Ли Страсберга, в которой я учился до этого, я уже ждал возможности закончиться семестр и перейти в танцевальную школу.
Неделин:
– А почему именно Америка?
Дружинин:
– А куда еще? Даже сейчас достаточно тяжело найти танцевальную школу. Правда, сейчас появилось много любительских школ, куда ты можешь прийти не только в возрасте 23 лет. Америка не даром называется страной, где ничего и никогда не поздно. А, главное, танцевальные направления, которые интересовали меня, а это хореография для музыкального театра, они лучше всего преподаются и живут в двух странах мира: в Англии и в США. У меня не было физической возможности ехать в Лондон.
Афонина:
– А вы видели свое будущее?
Дружинин:
– Я наблюдаю за молодыми студентами и догадываюсь, что они отличаются от нас тем, что представляют, что с ними будет. Они сразу знают, к кому надо идти, кто должен быть мастером курса, кому потом показываться и с кем нужно завязывать деловые отношения.
Мы по сравнению с ними были младенцами. На первом и втором годах обучения у нас еще было в силе распределение. Можно было предположить, что ты поедешь в Ростов-на--Дону, Краснодар работать в областном драматическом театре. Я был готов, кстати, ехать в Тбилиси вслед за Никой. И был готов учить грузинский язык, но работать в русском драматическом театре. Может, даже в грузинском.
А через два года распределение отменили. И все наши ожидания и представления в силу того, о чем мы уже говорили, чрезвычайно призрачными. Я, в том числе, работал дворником в театре. И у нас было большое количество халтуры. Я танцевал чечетку в клубах. И между моими номерами выступало по 50-60 стриптизерш. И это все было, с одной стороны, смешно, с другой – страшно. Но, вы знаете, не нелепо. Наверное, это стадия становления. Можно приходить в профессию сверху, а можно снизу. Несмотря на то, что я очень признателен своим педагогам, но стройной и выстроенной системы, по которой бы нам преподавали мастерство, не было. Было очень много разных "но". И, уезжая в Америку, я надеялся на сказочные обстоятельства. И у меня просто было желание. Я понимал, что оно позднее, но оно было настолько сильно… И была поддержка со стороны жены, друзей, которые что-то смыслили в хореографии. Они говорили, что давно танцуют, окончили с отличием хореографические училища, но не придумали ни одного движения. Это большая способность особенная – придумывать, фантазировать и воплощать.
Афонина:
– А вы романтик в профессии?
Дружинин:
– Я, наверное, романтик, несмотря на то, что даже некоторое время тому назад без стеснения определял себя сам, как коммерческого хореографа. Я часто работаю в тех проектах, когда меня просят сделать конкретные вещи.
Афонина:
– Мне кажется, что только романтик может в такое сложное коммерциализированное время придумать и воздать собственный проект, с нуля его начать, тащить на себе…
Дружинин:
– Вы о моем последнем спектакле? Вы знаете, это удивительный спектакль. Хотя он появился на свет волею обстоятельств. Дело в том, что очень часто в нашей жизни мы, делая определенную работу, занимаясь своим ремеслом, какие-то идеи откладываем на потом. Мы понимаем, что сейчас мы не можем их реализовать. Должны сложиться определенные обстоятельства: должны появиться деньги, люди, которые подобный проект именно в твоем авторстве, исполнении вышел из твоего пера. И волею судеб мой замечательный знакомый Алексей Литвинов, будучи директором и организатором летней международной школы СТД под художественным руководством Александра Калягина, пригласил меня быть одним из педагогов. Дело в том, что школа структурируется следующим образом. В ней есть педагоги, которые преподают разные направления в театральном ремесле. От сцен речи до сценического боя, и актерское мастерство в том числе. А есть четыре приглашенных постановщика, которые делают в разных направлениях спектакли, которые студенты в конце своего месячного обучения показывают. И за пластику в прошлом году отвечал я. И мы придумали тот спектакль, который стал первоосновой того спектакля, который сейчас будет идти на сцене театра имени Маяковского. И, возможно, в театре Пушкина. Надеюсь, что приедет и в Питер.
Неделин:
– Вы говорили и все время подчеркиваете, что этот спектакль вне времени. Там нет черт, которые привязывали происходящее к какому-то историческому периоду. А почему?
Дружинин:
– Я сам по себе немножко ретро человек. Это, наверное, присуще неким питерским жителям. Мы выросли в городе явно не современном. Не потому, что мы его так сохраняли… Просто не надо было рушить старые дома, просто новых не было. Мы выросли в городе, который похож на музей, несмотря на то, что по его коридорам ездят троллейбусы. Город похож на музей. В нем мы учимся, живем, варим супы… Играем в футбол и так далее. И поэтому отсюда очень странный психологический сдвиг: с одной стороны, мы – люди современные. С другой, люди прошлого. Я уже не говорю о том, что Достоевский абсолютно прав, утверждая, что русский человек всегда живет прошлым и никогда настоящим. И уж паче не будущим. Это сто процентов.
Мы – люди не будущего. Настоящего в лучшем случае. А, скорее всего, люди прошлого. И поэтому я все, что проверено временем, очень ценю. И, мне кажется, что любая история, которая могла бы происходить в любом временном отрезке, это моя история. Если она не проверена временем, она, наверное, ничего не стоит. Тому примером огромное количество вещей, которые сейчас выходят на подмостки и на экраны. И они актуальны только до тех пор, пока живы те люди, которые имеют к этому какое-то отношение. Как только сменяется поколения, ты становишься взрослее, тебе неинтересны проблемы какой-то молодой девочки, которая спасает, допустим, своего бойфренда от наркотиков. Посредством какого-то вокала, хип-хопа или еще чего-то.
Афонина:
– Это вы о мюзикле "Метро"?
Дружинин:
– Да нет. Даже о том мюзикле, который снял сам. Я трезво оцениваю свое творчество. И все наши попытки сделать этот мюзикл как можно более реалистичным, ударились об упрямство наших продюсеров. Господь им судья. Хотя судят, в конце концов, не продюсеров, а режиссеров.
В спектакле отсутствуют слова, речь. Это не мой спектакль. В нем есть только одно слово. И одно предложение. И в зависимости от того, кто исполняет эту роль, оно звучит либо "Ну, что?"… или "А дальше…" Троеточие. Это единственные слова в этом спектакле. В нем нет декораций. Двадцать табуреток и десять эмалированных тазов. Скорее всего, нет. У этого спектакля есть четкое место действия. Это некое европейское пространство, какая-то богом забытая деревня или село, куда тяжело добраться. А временной отрезок? Ну, это, наверное, какой-то промежуток между 20-ми и 70-ми годами прошлого века.
Афонина:
– Очень хочется понять, как вы эту идею вынашивали, и каким образом реализовывали. Мы говорим о душе, возможности и силах… Мы говорим о спектакле "Всюду жизнь". Действительно, проект – это детище. Ваш и вашей супруги. Вы, так получилось, семейные отношения вынесли за рамки дома и быта.
Дружинин:
– Как в этом проекте, так и в остальных, Ника является полнейшим моим соавтором. Хотя бы потому, что она профессионал, причем, в некотором смысле больше, чем я. Она, действительно, имеет два высших образования. Одно – хореографическое, безусловно, и бесспорно, она одна из последних учениц Чебукиани. Закончила с отличием тбилисское хореографическое училище. И ее с потрохами брал в свой коллектив Игорь Моисеев, который рассматривал ее лично. Но Ника предпочла актерскую стезю. И, на мое счастье, поступила в ЛГИТМИК. Дело в том, что по отцовской линии ее корни тянутся из Петербурга. И поэтому она выбрала именно Ленинград в качестве города, в котором могла бы учиться в институте. А я, наоборот, рвался в Москву и подавал документы в три театральных вуза и ни в одном не было принят. И теперь выясняется, что наудачу. Расстроившись и потеряв надежду, я приезжаю в Питер, где прошел к тому моменту консультации в театральный вуз к одному и второму мастеру. И иду смело на второй и третий тур, благо мастер меня помнит. И позволяет мне это сделать. Поступаю. Один из педагогов в Москве просил меня поступить в любой театральный институт, хоть на Чукотке. И спустя полгода вернуться в ГИТИС. Я после полугода, понимая, что я прикипел к курсу, а в основном к Нике, уже никуда переходить не хочу.
Ника очень часто делает чудеса с теми вещами, которые я, как мне кажется, ставлю. Бывает, что мне приходится работать с профессиональными танцовщиками, которые только что закончили хореографическое училище. Меня часто просят сделать номера в современной хореографии для международных балетных конкурсов. Но они не живут до тех пор, пока Ника не начинает работать с танцовщиками. Мое дело – хореография. И какими бы смыслами я ее не наполнял, только Ника знает, как поговорить со своими прошлыми коллегами. Она пользуется какими-то своими… Она выгоняет меня. И я не знаю, что там происходит. Она переводит специально для балетных то, что я хочу им сказать, говоря на языке не столько хореографическом, сколько на языке актерском. Мои номера не живут, пока в них не вкладывается определенный актерский смысл. Это просто набор мертвой хореографии. Более того, у нас не преподают современный танец в хореографических училищах в достаточной степени. Поэтому не начинают танцовщики сразу брать материал так, как бы мне этого хотелось. Их тело к этому супер подготовлено в области классики, но к модерну или ? нет.
А этот спектакль "Всюду жизнь", помимо Ники мне очень помогал мой давнишний ассистент и соратник Юля Кашкина. Мы с ней и придумывали этот спектакль в летней школе. Не буду скрывать, он шел всего 40 минут и был самым коротким за всю историю школы. И сейчас он не стал намного длиннее. Он длится час. В нее добавилось несколько сцен. И неспроста. Нам кажется, что этим языком говорить больше можно, но все, что я хотел сказать в этом спектакле, я за час успеваю.
Афонина:
– Эта фраза "Всюду жизнь" ассоциируется с тем моментом, когда мы смотрим на двух счастливых влюбленных людей…
Дружинин:
– О, нет.
Афонина:
– …которые смотрят друг на друга и… "всюду жизнь".
Дружинин:
– Понятие для меня гораздо шире. В связи со спектаклем мне приходится часто рассказывать историю. У нас в период с 70-х по поздние 90-е достаточно активно жила группа художников, которая называла себя Митьки.
Неделин:
– Они и сейчас достаточно активны.
Дружинин:
– Да. Но пик… Я не помню, кому из них принадлежит эта картина, являющаяся шуткой на тему классического произведения под названием "Всюду жизнь". Я уж не помню, где оно хранится. Где-то в Третьяковке или в Русском музее. А то была выставка шла, по-моему, в одном из домов культуры или планетарии, который находился в районе Лиговки. Мы ходили туда, по-моему, с папой. И там я увидел картину одного из митьков. Мне тогда было лет 13– или 14. Я не очень хорошо помню. Это был вагон в степи, степь без кустика. А вагон без поезда. Это единственный вагон на какой-то одноклейке. Но при этом у него из окна торчала труба, по-моему, оттуда шел дымок. Было развешено какое-то белье, какая-то кошка, вероятно, на окне сидела… Я не помню всех деталей картины. Но я вдруг понял, что там, где собирается больше двух людей, сразу начинается Вселенная. И возникает бесконечная глубина, связанная с жизнью. Сразу возникает ревность, страсть, желание, нежность, любовь, конфликты. А все это для меня и есть Вселенная. Клубок взаимоотношения.
И так как наш спектакль именно об этом… По большому счету, наш спектакль об одиночестве. В нашем спектакле участвуют 15 женщин и 6 мужчин. Женщин много, а мужчин мало. И они ищут точки соприкосновения и взаимодействия. А так как женщин много, а мужчин мало, зачастую они придумывают парадоксальные ходы для того, чтобы обратить на себя внимание, защитить то, что им принадлежит по праву, как они считают. Или заявить свои права. И если рассказывать сюжет, то получится достаточно глупо. Как будто мыльный сериал телевизионный я описываю. "Он пришел. Она ждала. А потом он ушел. Она перестала ждать. Пошла к другому. А тот умер" и так далее. На самом деле это череда сцен, которые связаны между собой лишь единым местом действия и компанией этих людей, которые в этих сценах участвуют. Другое дело, что все это положено в музыку. И наша труппа состоит как из профессиональных драматических актеров, так и из танцовщиков. И кто, где вы не узнаете. Они все хорошо владеют и тем, и другим ремеслом. И отчасти большое спасибо тем ребятам, которые принимали участие в этом спектакле, будучи студентами летней международной школы СТД. Они явились родителями тех образов, которые остались в этом спектакле. Мы с Никой и Юлей на репетициях внимательно к ним присматривались и не старались им давать те задачи, с которыми они бы не справились. И они сформировали эти образы сами. Очень много я давал им на откуп.
Афонина:
– У нас есть звонок.
Радиослушатель:
– Вы сказали, что в Америке прошли жизненные университеты. Могли бы вы чуть подробнее рассказать, с чем вам пришлось столкнуться в быту, в общении с американцами. И второй вопрос. Как американцы относятся к русской культуре? В частности, к звездам русского балета. К Майе Плицеской, Михаилу Барышникову и другим. И может ли культура объединять людей разных наций.
Дружинин:
– Да. Может. В этом и есть миссия. Если у культуры и искусства есть высокая миссия, помимо задачи нам понятной. Мы занимаемся искусством не потому, что озадачены выполнением этой миссии. Нет. Потому что мы одарены определенного рода талантами и способностями, которые требуют, чтобы мы разговаривали с людьми определенным языком. А этот язык лежит в области искусства. В моем случае – в области танца, драматического мастерства.
А если говорить о высоких предназначениях искусства – конечно. Культура объединяет. Танец – международное творчество. Он понятен. Не требует другого языка. Конечно, запутать модно и танцем кого угодно. И я часто в силу профессиональных обязанностей и, как человек, который привык ходить в театр, сталкиваюсь с абстрактными вещами на сцене в области танца, которые я не могу понять. Я просто тихонечко отхожу в сторону. Я не сужу. Я просто предполагаю, что это из области чего-то гиперсовременного, что либо перейдет в вечность, либо умрет завтра. Я считаю, что не обладаю достаточным количество знаний, чтобы то, что я вижу стало мне близким и понятным. Но на то и есть классические вещи, вечные сюжеты. Классический балет будет жить в веках. Это идеальная форма выражения себя через пластику. И, конечно, звучит грубо и смешно, но балет, он и в Африке балет. Я думаю, любое племя пигмеев, у которых никогда не было электричества, телевидения, радио, поймет страдание Жизель. Танец не требует расшифровок и разъяснений.
К сожалению, для американцев наши и не только наши, а и их, международные звезды балета и танца значат все то же самое, что и для нас. То есть, для профессионалов – чуть больше. Для поклонников – достаточно много. А для человека, который не привык ходить в балет или не привык интересоваться танцевальным театром, они не значат ничего. Американская публика в этом похожа на нашу. Наверное, это неизбежно. В большой стране. Мне кажется, интеграция, если она и произойдет, наверное, она больше присутствует в европейских государствах. Для среднестатистического француза, англичанина эти персоналии значат больше, мне кажется.
Мои университеты американские. Было достаточно тяжело. Вот и все, что я могу сказать. Я не ехал в Америку для того, чтобы уехать от пустых прилавков в России к полным прилавкам Америки. Я ехал учиться. А не имея возможности официально работать, мне приходилось и учиться, и работать. Зачастую, и я буду помнить это всегда, это стало возможно только благодаря помощи моих знакомых, друзей. И друзей моих родителей. Я никогда не забуду тех людей, которые меня там пригрели, поселили, терпели, помогали. Это и Володя Рыбчевский и его замечательный жена Алена, к сожалению, ушедшая от нас. Это все семейство академика Мигдал, которые живут в Принстоне. Это мама нашей замечательной Маши Старцевой и Инги Ильм Марина, которая осталась в Америке и живет поныне. Это мои друзья-танцовщики, с которыми я работал в русских клубах. И в манхеттенских театральных и танцевальных проектах. Это мои соученики по школе. И среди моих друзей есть не только люди искусства, но и официанты, лаборанты, таксисты и так далее.
Неделин:
– Шоу-бизнес и танец. Могут ли они сосуществовать не в ущерб друг другу?
Дружинин:
– Да. Конечно. Ия приложил к этому немало усилий. Когда я вернулся из Америки, так получилось, что меня достаточно быстро заметили люди, которые имеют непосредственное отношение к шоу-бизнесу. И гегемония "Тодеса" на какой-то момент прекратилась. Я думаю, что она уже не вернется достаточно быстро. Пятилетний срок – это быстрый срок. Стало ясно, что помимо "Тодеса", "Рецитала" и пары-тройки популярных коллективов в танце, могут существовать свободные художники. Такие, как я или кто-то еще. Сейчас этих людей стало гораздо больше. Отчасти то, что я стал работать с популярными исполнителями на телевидении и в таких проектах, как "Старый песни о главном" или спецпроект канала СТС, поменяло облик танца на эстраде. Теперь к хореографии стали относиться иначе.
Афонина:
– А какая часто того, что вы делаете, по любви, а какая по финансовому расчету?
Дружинин:
– Практически нет ничего, что делалось бы чисто по финансовому расчету. Я счастливый человек. Все вещи, которые я делаю, они пограничны моему ремеслу. А "Всюду жизнь" – это любовь просто в первой инстанции.