Военные ямки оплыли, заросли травою. Молодая березка выбрала место для жизни в одной из ямок. В траве под березой шуршали мураши, ползали божьи коровки. Глядя на них, я прикидывал: откуда ночью 41-го года подходили к Москве немецкие самолеты? Один из них, возможно, атакованный нашим истребителем, был вынужден над лесом бросить бомбы…Как же близко были враги в 41-м году к Москве!
Есть места, где были бои беспощадные. На реке Угре до сих пор можно увидеть перепаханные снарядами места, где ранее стояли деревни. В траве можно увидеть трубу снаряда «катюши», мотки колючей проволоки, ржавые саперные лопаты, клок истлевшей шинели, горку стреляных гильз. На кургане стоит строгий крест. Под ним лежат оборонявшие этот рубеж.
То же самое я увидел на реке Мышкове. На крутом берегу её была поставлена точка в битве на Волге. Манштейн послал радиограмму Паулюсу: «Я иду!» Но он не дошел. На Мышкове был остановлен. В книге Бондарева «Горячий снег» хорошо описан этот короткий, но очень важный момент Великой войны. Мне всегда хотелось увидеть место этого сражения. Следы его, втоптанные временем в землю, по-прежнему сильно волнуют.
В БЫТИИ жизни иногда неожиданно, как эхо минувшего, встречаешь следы войны. В Белоруссии в одном из деревенских дворов я увидел немецкую солдатскую каску. В неё сыпали курам корм. Я дождался момента, когда на каску, пробитую пулей, сел голубь. Я пальцем поманил хозяина дома, и мы вспомнили, любуясь птицей: «Как хорошо жить без войны!»
Другой снимок сделан на Верхней Волге. В деревнях, как звучный сигнал, часто висит старый колокол, лемех от плуга, баллон от газа, обломок рельса, звонкая шестерёнка. Надо быстро созвать людей - созывают с помощью «била». А вот в деревне (забыл название) «билом» служит бомба. (Разумеется, только её оболочка.) Эта находка какого-нибудь селянина производит сильное впечатление, напоминающее о войне.
А ТЕПЕРЬ. Строчки из памяти.
День 22 июня навсегда у нашего народа будет днем начала большой беды. Помню, на крыльце у соседа играл патефон. Помню слова веселой песни: «Зашумели, загудели провода. Мы такого не видали никогда…» И вдруг пластинку остановили. С поезда шли люди и говорили: «Война. Война…»
Помню проводы на войну. На всех окнах появились кресты из бумаги на случай бомбёжек. Ирония, когда немцы оказались под Воронежем, о бумажных крестах никто не вспоминал…
Начало сурового военного быта… Пропали соль и спички. Мама, прежде чем растопить печь, выходила посмотреть, из какой трубы идёт дым, тогда с баночкой я бежал за углями. Помню молодого лейтенанта, будившего солдат. Глядя на мою баночку и узнав, за чем бегу к соседям, достал коробок спичек. Печь растопили, но спички мама положила в стол, и пролежала эта драгоценность почти тридцать лет. Стали чистить ящик стола, и я увидел хорошо знакомую надпись: «Наше дело правое. Враг будет разбит…» Военные спички как реликвия у меня хранятся до сих пор.
Спичкам нашли замену: как в старое время - кремень, фитиль и кресало (обломок напильника). А соль заменить было нечем. Бензином для «коптилок» разживались у военных шоферов.
Голь на выдумки хитра. Для зимы шили стеганые «бурки», а на них надевали бахилы из автомобильной резины. Штаны и рубашки шили из крашеной ольховой корой солдатской бязи, а бязь меняли на огурцы и картошку.
|
ОТЕЦ работал на железной дороге, и его в армию призвали не сразу, а когда немцы заняли Воронеж. Помню проводы. Я держался за руку отца. Уже за селом он достал из кармана кусок сахара и обнял меня: «Возвращайся. Теперь ты главный мужик в доме. Помогай матери. Я надеюсь на тебя».
Маму я застал у крыльца. «Ну что, проводил? Будем ждать, когда вернется». И она перекрестилась вослед ушедшим. У неё было четверо детей, я был старшим - двенадцатилетним. Чем я мог помочь матери? Во-первых, нянчил младших. Все вместе - мама, я и сестра - с весны до осени копались на огороде, вся еда была связана с ним. Носил, как все ребятишки, из леса дрова - семь километров до места в лесу и столько же обратно домой с ношей. Сбросишь чурку - до плеча дотронуться больно. Но ждут и другие дела. Надо встретить коз (изредка приходилось и доить, если мама отлучалась в другое село (что-нибудь менять на рожь или пшено). Две козы, кормившие нас, не хотели отдавать молоко. Приходилось надевать мамину фуфайку и шаль. Все смеялись над той дойкой. А что было делать?
Ещё одна забота военных лет - смолоть рожь на самодельных мельницах, изобретенных стариками.
На всё хватало времени, благо хорошо шла учёба. Мама смеялась: «На родительских собраниях неловко было сидеть. Учительницы говорили: берите пример с Пескова - матери помогает и учится на «отлично».
Важно сказать: детство наше во время войны не страдало. Мы кидали в логу гранаты, ловили в Усманке рыбу лукошком. (Иногда почти ведро рыбы на троих приятелей!)
И хватало времени читать. Правда, приходилось читать ночами - книжку часто давали на два-три дня.
Летом 42-го года, когда немцы захватили большую часть Воронежа, прибавилось грустных зрелищ - днём со стороны Усмани, буквально чуть выше крыши, проносились двенадцать - пятнадцать наших штурмовиков - бомбить линию фронта (важно было оттянуть немцев от Сталинграда). Часто над селом возникали воздушные бои - с земли были слышны пулеметы, как будто бумагу высоко в небе рвали. Сильно бомбили немцы станцию. Было видно, как низко летели самолеты. А перед вечером мы тайком прибегали к станции. Дымились опрокинутые вагоны. Догорали дома, попавшие под бомбы. Бабушкин деревянный домишко унесен был взрывом очень тяжелой бомбы…
Ночью мы с другом забрасывали постель на пристройку, где держали коз, и наблюдали, как алым пламенем горит Воронеж. Оттуда в наше село приходили беженцы и машины с ранеными. В селе часто появлялись «катюши». Внезапное их исчезновение говорило о том, что фронт недалеко.
В селе стали готовить оборону. Осенью из всех домов жителей стали выселять. Нашу семью отвезли с машиной картошки, свеклы и всем, что было собрано на огороде. И наша орава поселилась в доме тети Кати (забыл фамилию). Жили в тесноте, но дружно - делили, как все, общую беду.
Помню, невыносимо тяжело было покидать родимый угол - закручивать проволокой дверь…
Жили, не ведая, что происходит в мире. Но в октябре нас навестил родственник, которого за какой-то подвиг отпустили домой на две недели из Сталинграда. Маме он сказал: «Таня, там ад…»
Мы знали, что отец воюет в Сталинграде, и ждали писем. Но писем не было. В сельсовете скопилась гора треугольных конвертов. Я решил, что в этой горе есть письмо от отца. Сидел неделю в сельсовете. Письма не было. А после Нового года я не выдержал, пошел домой.
У дороги меня окликнул часовой: «Зачем идешь?» Объяснил. На голос часового вышел лейтенант-узбек. Сказал: «Зайди…» Вид у меня был жалкий. Лейтенант усадил за стол, поставил чайник и дал что-то необыкновенно вкусное. Это была вяленая азиатская дыня. «Сюда идти сейчас нельзя. Но скажи матери: «Скоро домой…» - сказал лейтенант.
Я вернулся в деревню и рассказал о разговоре с военными. А в конце января в окно постучала соседка, тоже из нашего села: «Таня, немцев из Воронежа выгнали!»
|
В тот же день мы с мамой посадили в санки закутанных малышей и двинулись к дому…
Мама сразу вымыла пол, и Ваня (братишка) стал по избе бегать.
С мамой мы привезли из леса дров. И скоро пришло письмо от отца…
Уже после войны я как-то спросил о письмах с войны. Отец объяснил. Из Сталинграда, перед окружением немцев, запретили всем посылать домой письма. (Беседуя с маршалом Жуковым, я тоже об этом спросил. И он сказал то же самое.)
ВЕСНА 43-го года омрачена смертью Вани. Он заболел дифтеритом. Антибиотиков тогда не было. Врач в больнице сказал: спасти мальчика можно только лекарством, которое есть у военных. Но военные были уже далеко. Ваня умирал у нас на глазах. Мама не находила места от горя, но сделать что-либо было нельзя. Смерть малыша будет беспокоить меня до конца дней…
В мае пришла весть о Победе. Помню, все в то утро вышли из домов. Кто-то плакал о погибших, другие обнимались - счастливые…
Отец вернулся в середине лета. Из проходившей машины кто-то крикнул: «Встречай отца!»
Я встретил его на полевой дороге. Обнялись. Я посмотрел: какой отец старый. Ему было тогда сорок лет…
Среди гостинцев из Болгарии были конфеты в коробке, которые не знали ни я, ни сестры. Но самым дорогим подарком был патефон, сработанный болгарскими ремесленниками, - фанерный, оклеенный обойной бумагой. Мы с сестрой побежали в сельпо. Там среди хомутов, посуды, гвоздей, лопат, кос и детских игрушек были патефонные пластинки, но только с одним названием: «Турецкий марш» Моцарта и Бетховен. Добыли где-то иголок, и вот пластинка закрутилась! Не помню, сколько раз мы повторили незнакомую музыку. До сих пор, как услышу «Турецкий марш», вспоминаю конец войны. И помню, как оборвалась песня, когда узнали от проходивших людей: «Началась война…»
Фото автора.