Лев Дуров: «Из-за Никулина я остался и без ордена, и без Голливуда!»
На мастер-класс актера собрались гости и друзья Льва Константиновича, так что мероприятие незаметно превратилось в театр одного актера. Дуров не столько учил, сколько рассказывал веселые житейские истории.
Носить галстук отучил друг
- Вот, знаете, никогда не ношу галстуков. Это связано с одной историей. Звонят как-то из администрации Президента и сообщают, что меня награждают медалью и в условленный день я должен приехать на вручение в Белый дом. Я вымыл шею, напялил галстук и поехал. А часовые мне: мол, сегодня же не наградной день. Начинаю объяснять, что мне же звонили, сказали приехать именно сегодня. Они достали огромные книги, где расписаны награждения вперед на полгода. Ну нет меня. Что делать – собираюсь домой. А на выходе меня Никулин поджидает: «Ну что, приехал, дурачок?» Я ему: «Это ты, что ли, мне звонил? Он кивает.
- А как же я тебя не узнал?
- Да я кастрюлю на голову надел!
- И тебе не стыдно? Народный артист, директор цирка – так и сидел с кастрюлей на башке?
- Но ты же приехал!
Вот с тех самых пор я галстук и не ношу.
«Счастливого пути, дурачок!»
- А как я однажды в Голливуде снимался! Да что вы! Получаю письмо на английском языке. А я в школе немецкий учил, и с тех пор знаю только одну фразу: «Маус, маус, ком хераус!» Переводится: «Мышка, мышка, выходи!» Она мне, кстати, очень помогала. Я жил в таком серьезном районе - как сейчас говорят, «криминальном». И когда шпана ко мне цеплялась, я им выдавал: «Маус-маус, ком хераус!». Сразу отставали: мол, о, посылает, да еще на каком-то иностранном языке.
Так вот, когда я получил то письмо, нашел переводчика. Он мне объяснил, что фирма «Парамаунт» приглашает меня в Голливуд. Меня и еще Юру Никулина. А с их стороны будут Дастин Хоффман, Аль Пачино и Пол Ньюман. Ну, компания симпатичная. Я звоню Никулину. Он мне: «Да ладно, разыгрываешь!» Договорились встретиться у него. Следом за мной заходит его сын Макс с таким же письмом, что и я получил!
Проходит неделя. Звоню Никулину – мол, тебе из Голливуда не звонили? Он говорит, что нет. А потом смеется в трубку: мол, ты на письме треугольный штамп видишь? Читай! Читаю, а там красивыми буковками напечатано: «Счастливого пути, дурачок! Никулин.» Оказалось, они Максу печатную машинку купили с латинским шрифтом, вот и решили ее испробовать на мне. А для пущей правдивости он и себе письмо отправил. Вот вам смешно теперь, а я и без Голливуда остался…
Про Гафта и эпиграммы
- Валя Гафт никак на меня эпиграмму не мог написать. Звонит все и сетует: «Сволочь, я очередную эпиграмму на тебя написал, а потом разорвал – полная бездарность! Я не понимаю, уже на всех написал, всех разозлил, а на тебя все никак не могу». И все же однажды у него получилось. Я написал как-то книжку (а меня Астафьев предупреждал: «Лёвка, хулиган, не пиши! Болтаешь хорошо, а графоманов много развелось, знаешь сколько – не пиши!»). Но меня додавили, и я написал. У нас даже по этому поводу были встреча и концерт. Подходит ко мне Гафт: «Написал! Ты не обидишься?» Я ему – мол, чего обижаться, эпиграмма – дело такое, чем злее, тем смешнее. Вот он и читает:
Актер, рассказчик, режиссер,
Но Леву это не колышет.
Он стал писать с недавних пор:
Наврет, поверит и запишет.
Но вы Гафту не верьте - в той книжке я ничего не наврал, все правда!
Как пиротехник Гена устроил канонаду в отеле
- Есть в кино такие люди, которые, вроде бы, незаметные - зритель их не знает, но они очень даже важные. В картине «Пядь земли» тоже был такой - лучший пиротехник «Мосфильма» Гена. У него на одной руке не было двух пальцев, на другой – трех. Одним словом, настоящий пиротехник.
Была у него слабость – Гена был всегда выпивши. Хотя сам - хороший, мягкий, интеллигентный человек. Приезжаем мы в Ростов, а там идут дожди, и съемки пришлось отложить. Гена все оружие сложил в своем номере (комната для оружия еще не была оборудована). А сам время от времени из номера по стеночке выходит, а потом так же по стеночке заходит. И вот так часто-часто. При этом никого не трогает, но дежурная ему все время вслед бурчала: «Артисты приехали, пьяницы!». А однажды ляпнула что-то совсем уж злобное.
Гена зашел в номер. Через минуту выходит: в одной руке - «Максим», в другой - коробка с лентой патронов, которая уже была заправлена в пулемет. Спокойно лег на пол, развернул пушку в сторону тёти и тихо, интеллигентно так сказал: «А теперь, старая б…, получай!» И нажал на гашетку.
Когда холостыми стреляют, это еще страшней, чем боевыми! Потому что когда пуля вылетает, она огонь сдерживает, а когда ее нет, то на полметра вперед – язык пламени. И грохот такой! Ой!
Тетка эта – брык за свою стойку. Постояльцы высыпали из номеров, кто-то вызвал милицию. Гена им орет: «Все на пол! Руки на затылок!». И еще минут сорок отстреливался. Потом встал за щитком на колени и сказал: «Сдаюсь».
Били его тоже минут сорок – и постояльцы, и милиция. Потом увезли. А на следующий день - солнце, надо снимать. Без Гены невозможно. Пришли ко мне наши: «Лев Константинович, спасай!» Что делать - поехал я в милицию.
Там сразу уперлись: «Не-е, сажать будем. Года четыре светит! Тетку эту увезли с сердечным приступом.» Я пошел на хитрость: «А мы встречный иск подадим! Гена-то весь синий от побоев». Хотя я его, конечно, и не видел, но ведь Гена сам в плен сдался, а над пленными, как известно, закон запрещает издеваться - в войну за такое под трибунал отдавали. Вот милиция и струсила. Гену выпустили под расписку, и в тот же день мы снимали сцену обстрела батареи, где он был просто необходим.
Лучшего оператора чуть не погубили спецэффекты
- Был у нас такой оператор – Цхертладзе. Когда он куртку и рубашку снимал, из худенького становился во-о-от таким. Не догадываетесь, почему? На нем ТАКАЯ шерсть была! Такого просто не бывает: лицо худенькое, чистое, руки тоже. А сам – во! Ну, все, зная, что грузины – народ честолюбивый, на эту тему не шутили.
Так вот, начали снимать: «Гена, ты готов?» - спрашивает Цхертладзе пиротехника.
- Готов, - говорит. И выдает такой вяленький взрывчик: «пум».
- А больше можешь? – спрашивает Цхертладзе.
- Могу!
И опять: «бум» - что-то такое невыразительное.
Цхертладзе в бешенстве, начинает уже на военную лексику переходить: «Какой из тебя пиротехник, если ты взорвать не можешь!»
- Могу, - говорит Гена. – Подождете?
И уходит куда-то с пустыми ведрами. Ждем.
Возвращается с полными. Я сразу неладное почуял и шепчу Саше Збруеву: «Отползаем, мне не нравится ЭТО!». Саша говорит: «Что же мы, в военной картине снимаемся, а трусы?» Я ему: «Военные, не военные, а боец должен себя беречь, отползаем за бугорок!». И правильно сделали!
Вернулся Гена и говорит: «Сейчас дам!».
И - ДАЛ. Нет, взрыва не было! Родился АТОМНЫЙ ГРИБ. Я впервые такое наяву увидел: поднялось огромное черное облако, нас со Збруевым унесло бог знает куда этой волной. Это у-ужас какой-то! Потом – шелест, треск и какой-то свинячий визг: и-и-и-и! А когда все это рассеялось, я говорю: «Сань, а где Цхертладзе-то?» А на взгорочке, где он сидел, его НЕ БЫЛО.
А в кустарнике прямо как просека образовалась. Бежим мы со Збруевым по этой просеке, выбегаем на полянку, а в центре стоит такой желтый скелетик: худой, длинный, обтянутый желтой корочкой. Я понял, что случилось: вся шерсть на нем сгорела – ожег!
А я знаю, что в таких случаях надо делать. Говорю: «Юра, Юра, на тебя надо пописать». Он в ужасе: «Вы что? Я – князь!» Ну, князь, не князь, а писать надо, погибнет ведь! Ну, Збруев тоже помочь захотел. Юра уже стал плакать: «Я знаю, вы все нарочно это, вы мне в лицо брызгаете!» Тут человек пять из группы еще прибежало, тоже, говорят, помочь хотим. Даже женщины предлагали свои услуги.
Зато когда мы Юру в больницу привезли, доктор подтвердил, что помощь была оказана верная и своевременно. А если бы мы не сделали это, то дела его были бы плохи. Так, в военной обстановке я спас одного из самых лучших операторов.
Фото автора
